Тема: «Выживание» (или «Я теряю мир»)
Автор: Lis_Uliss
Бета: Меррит, Китахара
Краткое содержание: жара сама выбирает человека.
Комментарии: разрешены
читать дальше
День Икс
– Дэн, а купи мне шоколадку, ты обещал!
– Куда еще шоколадку, у тебя чупа-чупс есть, лопнешь!
– Не лопну... и вообще, он мылом пахнет, не буду я его есть... Ну, Дэ-эн!..
– Ладно. Тогда поможешь мне с уборкой.
– Э, это еще что за новости? Мы так не договаривались!
– Мелкая, я устал после работы. Хочешь, чтоб я тащился до магазина – окей, только тогда вытирать пыль со шкафов будешь ты. Всё по-честному.
Ане семнадцать лет, но выглядит она младше – особенно, когда, как сейчас, по-детски дует и без того пухлые губы:
– Блин, вот всегда ты так!
– Не всегда, – Дэн улыбается, зная наперед: этот раунд за ним. Он просто тянет время, радуясь минутам безделья. – Только иногда!
Дэн сладко потягивается, кладет ногу на ногу, любуясь своим новыми кроссовками, с наслаждением запускает пятерню в отросшие за зиму патлы и почесывает затылок. Даже срывает растущую у скамейки травинку и прикусывает. У травинки кислый, чуть горьковатый вкус. На футболке – надпись "Шкщт Ьфшву", джинсы все в дырах и булавках, а на шее болтается плетеная фенька с забавным бронзовым котом. Дэну нравится быть таким – расслабленным, неспешным, неформальным. Дэну нравится быть киномехаником и проводить друзей и младшую сестру на утренние и ночные показы. Ему нравится валяться на потрескавшейся зеленой скамейке посреди сквера и никуда не идти...
– ...блин, Дэн!..
– Ну, что тебе еще? – он приоткрывает один глаз, поудобней пристраиваясь на Анькиных коленях.
– Ты в магазин идти думаешь? Мне, типа, еще убирать, к контрабахе завтрашней готовиться, ничего?..
– Пропусти контрабаху, тоже мне горе, – Дэн пожимает плечами. – И вообще, дай человеку полежать на свежем воздухе.
– Ну...
– Ладно, вставай, домой тебя отведу. Кто не работает, не ест шоколаду.
По дороге Аська немного рисуется перед прохожими, и Дэн с долей братской ревности замечает, что девочка она красивая и многие оборачиваются ей вслед.
– Лицо попроще сделай, – говорит он сестре. – На тебя мужики так пялятся, сейчас из штанов выпрыгивать начнут.
– А мне то что? – пожимает она плечами – их семейный жест. – У меня есть секретное оружие – крутой старший брат.
– Н-да, и не поспоришь!
Дэн любит такие вечера. Тёплый апрель, в воздухе запахи цветов и сдобы, фонари светят особенным, медово-желтым, добрым светом, хочется валять дурака, сидеть на крыше, курить кальян и под медленную музыку вести неторопливые разговоры...
– О, Дды-Д-Дэн!
Вечерняя Дарница многолюдна – еще не все успели закупиться, а кое-кто просто вышел насладиться сумеречным теплом. Тут хочешь – не хочешь – обязательно встретишь знакомого. Вот и сейчас чья-то крепкая сухая рука ловит Дэна за плечо.
– Ант?..
– Ввы-в-верно. Узна-ал. Хорошо.
Антон какой-то нескладный, похожий на ожившего Буратино: нос длиннющий, сам худой, рукастый, ногастый, суставы словно шарнирные. А шмотки выбирает гробовщицкие, будто у него кто-то умер. Обилие черного и разных оккультных брицацулин Дэна немного напрягает.
– Сл-лушай, хорошо, что я теб-бя встретил, – вещает тем временем Ант, взяв Дэна за оба предплечья. – Тттыы-тут такое, все уже знают.
– Ну, раз все знают, то и я знаю, – отшучивается Дэн. Сейчас, в этот пропахнувший цветущими каштанами вечер, в его планы совершенно не входит задерживаться посреди улицы. – Ант, чувак...
– Т-ты постой. Погоди, – Ант загадочно улыбается, прикрывает глаза рукой и говорит тоном еще более замогильным, чем обычно: – Первого мая.
И совершенно без запинки, что самое неприятное.
"Не может быть. Он ошибается. Это же Ант, кто придурку верить будет..."
– Что – первого мая? Международный день трудящихся? Китайская Пасха?..
Дэн ещё пытается шутить. Аська стоит рядом, явно скучая.
– Т-ты ммы-мм-меня пхыы-понял, Д-дэн. То – пх-еррвого. М-мая.
– Стой. Не-не-не, не может быть, как так?.. В прошлом году же пятнадцатого было!..
Со стороны может показаться, что парни говорят о чём угодно: о концерте любимой группы, о финале какого-нибудь кубка, об изменении расписания поездов или о дате проведения полигонной ролевой.
– Вв-ыыы хх п-прошлом д-да. В этом нет.
– Так.
Дэн тоже прикрывает глаза ладонью. Он надеется на шанс, пусть небольшой, что Анту почудилось, показалось, приснилось, что это у него новая фишка такая – пугать раньше времени, что ему солнышком напекло, что...
Но Ант не ошибается. И То, оказывается, намного ближе к Дэну, чем он думал. Родных теперь желательно выпихнуть из квартиры за завтра-послезавтра. Слёзы будут, капли, Аськины истерики, звонки её кавалеров, попытки удержать, объяснить, упросить... Мамин хахаль захочет по-мужски поговорить, будет увещевать, рассказывать, что у него изолированная квартира, климат-контроль, что он сам отличный радиолог, что он разбирается...
Плевать. Дэн поговорит со всеми ними. И они отстанут.
Потому что прожженные не ошибаются никогда. Значит, первого. Плюс-минус день.
Дэн открывает глаза – вокруг всё тот же тёплый апрель, цветущие вишни белеют вдоль линии магазинов, мерцают огни реклам, из машины, стоящей чуть не на бордюре, доносится какая-то балладка.
– Я понял, спасибо.
– Н-не за что, друг. Предуп-пред-д-ди своих. А й-йа, п-пожалуй, пойду. Не п-пропадай.
Ант криво и как-то жутко улыбается на прощанье – половиной лица, Аньку аж передергивает, неприятный всё-таки Антон тип.
– Чего он от тебя хотел?
– Да так, свои дела.
Сестра чувствует, что Дэново игривое настроение улетучилось, и, как ни улыбайся – не скроешь, что легкий, весенний Дэн исчез. И, может, до осени уже не появится. Или даже до следующей весны. Если вообще будет весна.
С каждым годом солнце всё безжалостней. С каждым годом всё короче спокойные времена – и всё на дольше жители городов покидают каменные гнёзда, спасаясь на севере: в глубине Полесья, на карельских берегах Ладоги, и даже еще дальше – кто куда доберется.
Пройдет – сколько? две недели? меньше? – и тут всё зарастёт песком. Какие там прогулки и кинотеатры. Пора влезать в старый камуфляж, затягивать пояс потуже – и...
– Дэн, а ты это... – уже под домом Аська на минуту останавливается и даже берет его за руку. – Может, ты с нами в этом году в Карелу поедешь всё-таки, а?..
И как она угадала? Впрочем, о чём ещё можно думать после такого разговора...
– Ну, всё может быть. Давай, погнали домой, тебя уже мама заждалась. Плачет, валерьянку пьёт, гвозди жаренные глотает...
Густое небо над их головами сменяется плохо освещенным облупленным потолком парадной, и Дэн кожей чувствует, как гул лифта считает оставшееся ему в этом апреле – время: так, так, так, так, так... Несколько дней.
На календаре двенадцатое апреля. Какая уж тут весна.
Чистый четверг
Сколько всего обычно нужно сделать в последние дни перед жарой – не сосчи-тать. Уломать родных как можно быстрее собраться и уехать, помочь им закончить с учебой и работой, пробить хорошие места, купить билеты, собрать вещи, лекарства, еду. Взвалить на себя как можно больше подработок – так, чтобы за несколько дней успеть собрать денег на первое время. А потом мама начнет снимать пенсионные. А потом Аська, как и в прошлом году, официанткой устроится... Скорее отправить их как можно дальше на север – туда, где вода и воздух чище; туда, где их не коснется массовое безумие, где они не будут ограничены в доступе к воде, к работающей технике, к кондиционерам, к...
В эти дни улыбка не сходит с лица. Улыбаешься постоянно. Нервничаешь, бе-сишься – но говоришь еще тише и спокойней обычного. Увещеваешь. Объясняешь. Потому что счет не на дни – на часы. И – улыбаешься, улыбаешься, улыбаешься.
– Сыночка, так тебе пельмени оставлять?
– Да ну, мам, что я с ними делать буду?
– Ну... сваришь... потом.
– Когда холодильник потечет?
– Ну, не знаю.
– Давай сегодня сварим. И поедим. Олега твоего угостим. И пусть Аськины девчонки приходят. И я свой народ приглашу. Помидоры откроем. Чай с вареньем.
Мама в такие моменты всегда на секунду умолкает, как будто зависает и перезагружается, говорит что-то вроде:
– Господи... Ну, когда же всё это кончится?.. – а потом понимает, что в этом году точно не кончится – и идет доставать пельмени из морозилки.
Когда в сводках новостей появляются первые сообщения о солнечных и тепло-вых ударах, винишь себя за то, что у мелкой всё еще не упакован чемодан, а мамин хахаль до сих пор не оставил попыток пересидеть лето дома, под дыханием климат-контроля, который рано или поздно из-под контроля выйдет...
А тем временем на улицах и в офисах страдающие слабыми нервами "тикают" лицами в разы чаще, псориазные и прочие кожные больные "расцветают" в са-мом дурном смысле слова, сердечники в автобусах просят открыть еще что-нибудь, а то и вовсе остановиться. Последних лет десять Дэновой жизни к маю солнце начинает жечь так, как, должно быть, раньше жгло только где-нибудь в Пакистане. Сколько было теорий о том, отчего так происходит: озоновые дыры; циклическое изменение радиуса Земли или Солнца, на выбор; особая солнечная активность... Или так: на самом деле, товарищи, мы всё это время жили в эпоху малого Ледникового периода! А теперь он закончился – глядите, вот-вот шапки на полюсах совсем потекут!..
Дэну же казалось, что Солнце просто растет. По ночам ему снилось, что за ок-ном небо белое и слепящее, и в нём пылает огромный белый гигант. В этих снах Дэн отчаянно пытался понять, как это он до сих пор не ослеп, не изжарился, а потом к нему приходило осознание: уже и изжарился, и ослеп. А то, что осталось – одинокий испуганный призрак на горящей планетке.
Дэн знал, что уровень воды в Борисфене за время, пока он взрослел, поднялся метра на полтора. Помнил, как по широкой реке чуть не каждый март плыли осколки крыш и части домов, смытых паводком. За паводками приходило лож-но-приятное тепло, оно взрывало землю буйством красок и истошными криками спешащих создать семью птиц. В последние годы всё цвело одновременно, и цветы эти не приносили плодов – овощи и фрукты теперь прибывали в город из северных парников.
Аська читала когда-то мифологию с картинками, и там была иллюстрация, то ли с Зевсом, а то ли с Юпитером. Громовержец сидел на горе с двумя клубками ниток в руках – черным и белым. В пояснении было написано, что-де бог грома попеременно посылает людям добрую и дурную удачу. Если бы Дэн умел рисовать, он бы нарисовал такую картинку о Солнце – "Юпитере" своей эпохи.
Дэн спешил, ведь не хотел, чтобы всё, что знал и переживал каждый год он, затронуло маму и Аську. Когда отец еще жил с ними, он на лето всегда вывозил семью к своим родителям. Сперва в Воронеж, потом в Ленобласть, на Ладогу. Есть землянику, на лодочках кататься. В Питер заезжали обязательно, стояли в очередях в Эрмитаж, по Дому Книги ходили – не столько купить что-то, сколько тайком почитать что-нибудь интересное или редкое. Гуляли над каналами. У Дэна там даже роман какой-то невнятный завязался, с длинными бумажными письмами и фотографиями сфинксов.
А потом у отца началось. Он всё реже шутил и смеялся, и шутки были какие-то злые. Всё чаще гулял один, а если и ходил куда-то с Дэном, тому отчего-то было неприятно. Потом родители развелись, и Аська по этому поводу страшно переживала. Ревела днями, прогуливала школу. Дэн её прикрывал. Сам он видел: и маме, и отцу так легче. Хотя та досада осталась с ним на всю жизнь: как это? Вот еще вчера мы были одной семьей, и что же – теперь больше не будем?
Отец уехал и с тех пор часто звал их в гости к себе – в Воронеж, к бабушке с дедушкой. Присылал открытки и подарки к праздникам. Хорошие книги или – если у отца заводились деньги – что-то особенное для каждого: маме красивые удобные туфли, Аське – новый телефон. Дэну – набор инструментов...
А Аська делала вид, что никакого отца не знает. Всегда спрашивала, от кого письмо или посылка (как будто у неё еще кто-то был в Воронеже), и всегда очень удивлялась, что от отца. Словно и не помнила его.
В год, когда уехал отец, правительство перестало скрывать очевидное: с климатом в мире что-то отчаянно не так. Начали повсеместно учить технике безопасности, подписали с рядом стран договор о ежегодной эвакуации. От полного финансового краха и превращения в экономическую пустыню страну тогда спасло то, что когда в Южном полушарии начинался апрель – уже Дэнова родина принимала беженцев поневоле. Зимой приезжали и северяне – спасались от холодов и того, что мороз делал с их соотечественниками, летом "поцелованными" солнцем. Все как один удивлялись, почему никто не ввёл чрезвычайного положения. Удивлялись – и молчали. И продолжали выживать.
Маме стали меньше платить; алиментов отца не хватало – Дэн пошел на первую попавшуюся вакансию, даже не успев закончить школу. Теперь он был в ответе за двух главных людей своей жизни. Ему пришлось научиться разбираться в бытовых вопросах, бюрократических заморочках и массе других вещей, которые он, в отсутствие мамы и сестры, именовал словами исключительно матерными.
Аня и Софья Валерьевна, уезжая на лето, всегда звали его с собой, сердились, расстраивались, обижались... Но Дэн хотя бы знал, куда они едут – и что с ними там всё будет хорошо. Потом у мамы появился Олег – и Дэн стал еще чуть спокойней.
Он оставался дома.
Он хранил их комнаты, их квартиру. Их улицу и город. Чтобы им было куда вернуться. И, как ему казалось вначале, одним своим присутствием немного ускорял возвращение мирного времени – когда всем, а не только таким, как Дэн, можно здесь дышать и жить. Любить, отдыхать, работать, быть счастливыми.
– Нет, я не могу. Каждый раз, когда уезжаю, оставляю здесь часть себя. Дениска, может, я еще на день останусь? Может, надо тебе еще с чем-то помочь, что-то приготовить, постирать?..
– Мам, мы же сто раз об этом говорили. Ничего не надо. Езжайте. Олег уже здесь?
– Внизу, с машиной. Кстати, он говорил, в этом году радиоактивность Солнца заметно уменьшилась...
– Враки это всё. Увеличилась даже.
Мама вздыхает, пожимая узкими плечами:
– Ну, конечно, враки. Что такое опытный радиолог, когда у нас есть ты – поджаренный солнышком герой!
– Во-первых, не поджаренный, а прожженный, мам. Звучит похоже, но значение другое. А поджаритесь вы, если вовремя не уедете. Это во-вторых.
– Лучше бы ты, Деня, всё это специалистам оставил.
– ...которые его всё равно не делают, ага.
«Мама, я так хочу, чтобы ты прожила подольше и никогда не болела. Смотри: ты еще очень красивая, не седая, у тебя длинные волосы, нет морщин, ухожен-ные руки... И Олег тебя любит – когда он рядом, ты вся светишься. Я хочу, чтоб так было всегда...»
– Ну, объясни мне, зачем ты остаешься – если даже пожарные оставляют город?
– Просто остаюсь. И всё. Так бывает. Давайте я вам с вещами помогу.
Как получилось, что Дэн стал одним из отмеченных?
С детства он был самым обычным– среднего роста, скорее худым, с непримеча-тельным лицом. Но вот здоровье и выносливость у него были удивительные. Ни сосуды, ни сердце, ни даже простуды не беспокоили Дэна никогда. Разве что по дурости немытое что-то мог съесть и отравиться. Алкоголь и травка на него тоже действовали слабо, и память на разные мелочи была прекрасная.
Вот от скучных разговоров Дэн мог быстро умаяться. От лишнего шума и гула – поэтому не очень любил бывать на музыкальных фестивалях, куда друзья вечно пытались его затащить.
О том, что чувствительность к запахам и шуму и при этом упрямая выносли-вость – это как раз свойства прожженного, он тогда не знал.
Однажды только говорил об этом с отцом, лет в тринадцать. Отец тогда ходил "сталкерить" в один из заливов Борисфена, он был человеком преступного хоб-би, черным копателем – вернее, черным удильщиком.
Ища добычу в мутной прибрежной каше, отец часто находил детали мебели, целые или разобранные приборы, одежду, чемоданы и кошельки, обувь, автомобильные шины, посуду, иногда еще украшения, даже оружие. А бывало и так, что находили трупы. Их отец отвозил куда-то и хоронил – один. И никогда о них никому не сообщал – говорил, что пусть у людей лучше будет надежда.
И вот, глядя на то, как упорно Дениска трудится под солнцем, закутавшись с головы до пят в старые, но добротные льняные вещи, отец однажды понял, что мальчишка для своего возраста здорово вынослив. Проверили пару раз – как теперь Дэн понимал, проверки эти были опасные. А тогда, убедившись в верности своих догадок, отец сказал: да ты двужильный у нас! А ну как у тебя еще и чутье хорошо работает?..
Работало. Не во всём отлично, правда, но неплохо. И отец прочил своему сыну "карьеру" то ли десантника, то ли шпиона.
– А может, будешь всю жизнь рыться в чужом мусоре, как я. Пока не припечет. Говорят, на юге уже появились какие-то тимуровские команды. То ли город от мародеров защищают – то ли просто о пострадавших заботятся... Гляди, сына, скоро и у нас будет, как на юге. Придется и тебе тогда город спасать...
Так и случилось, в общем.
Не мог отец тогда знать, что такое прожженные, и как ими становятся, и что Жара сама выбирает человека, и что пути назад нет, потому что Дэн уже таким родился. Но, вопреки незнанию – всё правильно понял и истолковал.
А потом Дэну встретился заика Антон, который иногда не заикался.
И в это время он был не совсем Антоном, а точнее, совсем не им.
Сначала Дэн думал: ну, раздвоение личности, бывает. А потом узнал, что такой вот "другой" или "другая" есть почти у каждого прожженного.
До последней минуты – когда родные уже уехали, когда госслужбы перекрыва-ли метро и из магазинов исчезали соль и хлеб – он гнал от себя мысли о том, другом, который внутри. Другого он ненавидел сильнее, чем Жару .Сильнее, чем поджаренных.
В первый год своего проявления другой затыкал Аськиными игрушками сливы в ванной и кухне. Использовал мамино осеннее платье вместо чалмы. Изукрасил стену гостиной дурацкой надписью: "égalité, fraternité, таранка, бабы и матэ!" Во второй год он сжег всю бумажную переписку Дэна. Дэн хорошо помнил эти моменты, потому что другой позволял помнить их – и себя. Болтливого пакостника, который если о ком и заботился, то явно не о тех людях, для которых Дэн пытался сохранить хотя бы часть, хоть видимость семейного гнезда. Другой заботился только о себе – и иногда еще о других других.
Занимая себя тысячей дел, Дэн пытался не думать о нём; разве что иногда со злорадством обращался: эй, номер два! Когда ты придешь, здесь не будет уже ни цветов, ни дождей, ни мороженного, ни музыки! Тебе останется только Большая Жара. БЖ – расшифровывай, как хочешь. А когда я вернусь – я верну себе и всё, что я люблю. Времени у меня будет много...
Страстная пятница
Город постепенно переходил на летний режим. Всё происходило по обычной схеме: сперва сбоит мобильная связь, и вот уже все переходят на стационарные телефоны. Очереди к телефонам-автоматам – это как раз конец мая, а то и пораньше. А потом: "Откройте, это соседка с четвертого. Можно от вас позвонить? А то у нас за неуплату отрубили…"
Дальше понемногу отрубается всемирная сеть. И общение на расстоянии, принимаемое еще в марте как нечто само собой разумеющееся, становятся ценностью, потому что уже нельзя поговорить, просто стуча по клавишам. Люди начинают чаще встречаться, гуляют до двух – до трех, а днем спят, уже почти не делая вид, что работают.
Перебои с электричеством начинаются позже – сперва сбоят приборы, "питающиеся" батареями. Пока на электростанциях, рискуя здоровьем и жизнью, остаются дежурные, в городе есть свет, вода и газ. Были годы, когда и вода, и электричество текли по венам города всё лето. Потом дежурных стали вывозить с предприятий за день – два до прихода песчаных бурь. Некоторые коммунальные хозяйства обзаводились локальными генераторами, которые работали автономно, но света от них было мало, и воду они качали неохотно, слабо. Вода отдавала гнилью и плесенью.
Айпады, айфоны и прочие изыски ненадолго переживают оглохший интернет – и вот вместо того, чтобы играть в несуществующую жизнь рисованных героев, нужно жить своей жизнью, а вместо удобных экранчиков брать в дорогу настоящие книги. Люди чаще смотрят друг на друга, выпадая из мира придуманного в тот, где всё зависит от их поведения, их комплексов, в мир, где последствия поступков невозможно отменить.
В самую неподходящую минуту – на остановках, в общественном транспорте, на больничной койке, в очереди к врачу, на перемене в ненавистной школе затихают плееры. Теперь приходится мириться с чужими звуками, запахами, слушать чьи-то разговоры, заполненные жалобами, ненавистью и эгоизмом... И слушать себя, понимая, что ты – такой же.
В первые годы Большой Жары было множество самоубийц – чаще среди молодых, чем стариков. Чаще женщин, чем мужчин. И, как ни странно, чаще женатых, чем одиноких.
Люди "текут" и "горят" так же, как и техника – подчас в прямом смысле. Сколько курьеров, гидов, грузчиков и дорожных регулировщиков поступало в больницы со страшными ожогами!..
Сначала по городам еще колесят белые машины. Спасатели взламывают тяжелые двери, звонят в каждый звонок – вдруг кто-то еще остался. Довозят до ближайшего вокзала, а там поезд стоит, тоже белый, и прохладный внутри. Поезд на север. Даже кормят там, говорят. Знакомые рассказывали: да, мол, кормят; правда, скупо и преотвратно. И туалеты у них немытые.
Дэну рассказывали про целые дома, где люди наотрез отказывались покидать свои жилища. Было несколько религиозных сект, верящих в Апокалипсис. Их члены, понукаемые лидерами, поселялись в каком-то доме, оккупируя чужие квартиры, и там, по возможности закрывшись на сто замков, ждали энного пришествия или милосердной смерти. Выжившие, нанюхавшись нечистот, насмотревшись на прогрессирующие судороги и наслушавшись хохота спятивших, часто потом попадали в лечебницы. И в последствие очень внимательно, параноидально следили за своим здоровьем – уровнем сахара, жаждой и весом; за окружающей температурой и светом.
Проходит еще пара дней – и из города исчезает даже МЧС.
И потом, выйдя по какой-нибудь надобности вечером на открытый воздух, прожженный замечает, что почва изменилась. Где была суше – превратилась в песок, скользящий под ногами. Где влажнее – пошла трещинами, как обветрившиеся губы. И вот тогда становится понятно, что превращение почти завершилось. Не воют сирены, не ездят машины, обедневшая земля скрывает последнюю влагу в себе, и растения, стараясь уберечь корни, отбрасывают стебли. Всё, что не умерло, не сбежало и не сошло с ума – прячется.
Вот тогда становится заметен суховей. Тогда приходят в голову прожженного голоса его друзей, а следом за ними – другие, те, которые внутри. Приходят и занимают его место, без спросу, по непонятно кем и когда выданному им праву.
Мало кто тогда остается собой. Но вот Сенька Бородин – остается.
День Воскресный
Сенька – тощий, выглядящий младше своих двадцати, невысокий, белобрысый, с вечными синяками от недосыпа; в вещах, которые всегда как минимум на размер больше, чем надо.
Звонишь ему домой:
– Здравствуйте, а Семен есть?
И вялый, злой женский голос отвечает:
– Нет его! Ушел!
Потом слышишь какую-то возню, стук, крики, собачий лай, а потом всегда весёлый и бодрый голос Бородина отвечает тебе:
– Денис, это ты?
Удивительный человек этот Сенька. Мягкий такой, вежливый. Кажется, его любой обидеть может. Опять же – верующий, ходит в какую-то свою протестантскую церковь. Притом Семен чуть ли не в сердце пылевой бури выживал – прожжен насквозь. И поджаренные его то ли боятся, то ли избегают... В летних дозорах он столько же, сколько Дэн, а Дэн его лет на пять старше.
Семен еще совсем пацаном, "сыном полка" лето проводил в городе. Ему было сначала не в пример хуже других – но он упрямо оставался. Потому что когда родители – наркоманы, лучше быть где угодно, лишь бы не с ними. Дэн представить себе не мог, что довелось повидать молодому прожженному. Он только помнил невыветривающийся пельменный запах уксуса в Сенькином доме; да пыль, лежащую большими клочьями на поломанных вещах, которые не удалось продать. Может, именно потому, что и детство у парня было непростым, как бы ни ярилась Жара, как бы ни сходили с ума люди вокруг, он всегда оставался собой, Сенькой Бородиным и никем другим.
Дэн пару раз весной приходил забирать Семена из родительского дома к себе. Семен всегда мыл за собой посуду, сам складывал постель, и, в чем-то копируя Дэна, старался поддерживать Софью Валерьевну и еще совсем маленькую Аню.
А потом Семен вырос и обзавелся умением выживать в одиночку. Он, наверно, и раньше умел – просто понимал, что людям неловко видеть его, подростка, слишком самостоятельным.
А еще – по весне, между Пасхой и моментом, когда телефонная связь отрубалась напрочь, было время, когда в городе оставались миллионы горожан, пытавшихся сделать вид, что всё в порядке и жара в этом году не придет.
В эти дни Семен снова поселялся у Дэна или просто приходил к нему, и они, как и каждый год, распечатывали на старом, чудом пережившем не одну жару Денисовом принтере листовки:
"Объявление для остающихся в Киеве! (не сдирать!)
В храме УАПЦ по адресу ул ***ского, 8 с 10-го мая этого года вам будет предоставлено убежище и продукты. С собой иметь документы, сменную одежду и одеяла. Убежище предоставляется бесплатно, но мы будем рады любому взносу в храмовую аптечку.
Контактные телефоны:
обращаться к Семену".
И Семену звонили – старожилы убежища и новые голоса. Спрашивали, уточняли, интересовались.
"А можно к вам с родственниками? А то в прошлый раз мы с сыном одни были, а в этом году к нам из Пирятина сноха с семьей приехала..." – "Можно".
"А я у вас в прошлом году советское издание сочинений Салтыкова-Щедрина забыла". – "Ах, это вы были. Ну, вы приходите, оно вас ждет".
"А что делать, если, например, я ВИЧ-позитивный?" – "ВИЧ по воздуху не передается, приходите. Но обязательно возьмите с собой индивидуальные средства гигиены и посуду. Экспресс-тест еще, кстати, на всякий случай сделайте. Адрес такой-то".
"А у нас такое горе – даже не знаю, как сказать. Знаете... у меня жена умирает, и я боюсь, что я её до больницы не довезу. Вас можно попросить помочь нам? Окна закрыть от солнца. Ну, и чтобы кто-то ходил". – "А сами вы не хотите в храме поселиться? Прохлада всё-таки..." – "Нет, я её не брошу..."
И всё бы ничего, если бы не батюшка, живший с Дэном в одном подъезде. Священник как раз служил в том самом храме на ***ского, и, в отличие от Семена, был православным – и законопослушным гражданином. Сенька же считал, что летом, когда церкви пусты и служба не ведется, можно открыть их, чтобы они стали пристанищем для нуждающихся. О чем и сообщал громогласно каждому, кто интересовался – и, в частности, Дэновым соседям. За это Дэна, его семью – а уж тем более Семена – терпели и уважали далеко не все.
Но те, кто оставался в городе надолго после Пасхи – в основном, бездомные, дети-беспризорники и совершенно нищие старики – были рады крову над головой и с удовольствием помогали Семену готовить и убирать в храме.
Священник же, отец Георгий, усердствовал в проповедях, стращаниях и курощаниях особенно. Неплохой, в целом, мужик, он становился к концу апреля несносен, а когда появлялись белые бумажки с адресом его храма, и вовсе беленел. Замечая Дэна, начинал кричать ему, без приветствий через несколько пролетов или весь двор:
– Это мародерство!..
Никогда Дэн не понимал, с чего люди злились на их плакаты. Ведь Сенька действительно делал важную работу в своем-чужом храме. И, если бы не вот такая нехитрая реклама, намного больше людей банально не дожило бы до осени. "Боятся, наверно, – решил он однажды. – А листовки эти – вроде как напоминание, что жизнь не вечна и многого не успеть. Вот и тратят на меня нервы..."
Все продукты запасены, все звонки сделаны, запасы сложены, пересчитаны и сложены еще раз, встречи назначены, ключи от соседей, с уважением относившихся к труду Дэна, – взяты.
Семен отправился по своим делам. Вечером должен был явиться Ант – обсудить грядущее полугодье.
Дэн стоял на балконе восточной стороны и чувствовал, как восходящее солнце жжет его кожу. Пока – не больно. Даже по-доброму так. Почти по-дружески.
День Труда
В детстве Дэну казалось, что это круто – выглядеть, как весёлые хиппи или суровые, сильные металлисты. Он тоже хотел быть таким буйным и гордым, трясти "хайром" под музыку, а для пущей крутости обязательно еще и бороду отпустить. И чтобы был мотоцикл. Чтобы ветер волосы развевал. Чтобы феньки на руках. Чтобы с девушкой к реке поехать, голышом купаться и загорать там, арбузы есть, гладить её по хрупкому загорелому плечу...
...Дэн стоял перед зеркалом в ванной с триммером в руке. Он улыбался торжествующе и зло – и казалось, что в ответ из зеркала на него смотрит песчаный демон.
Русые Дэновы волосы начали падать на холодный кафель и раковину. Какое оно всё-таки короткое, холодное полугодье. Каким оно длинным казалось в школе и в универе, какое тогда время растянутое было – и как его хочется вернуть теперь...
Дэн стряхнул с ушей и висков "шерсть" и приступил к макушке и затылку. Его каждый год и пугал этот процесс – и завораживал. Вот еще пять минут назад ты беспечный горожанин-неформал – а потом то ли начинающий зэк, то ли буддийский монах. Дэну легко представить себя монахом: встаешь рано, спишь мало, воду носишь черте-куда и черте-откуда, выполняешь миллион дурацких правил – и всё не из личной прихоти, а потому что так надо. Потому что только так достигнешь Нирваны.
Покорчив рожи зеркалу, Дэн убрал триммер и пошел переодеваться – из зимнего себя в летнего, на ходу поглаживая совсем короткий колючий ежик на свежестриженной голове.
Светлый камуфляжный комбез, самодельное льняное белье под него; портянки, сапоги. Подумав, не стал обматывать сапоги поверху – песка еще нет. И можно не арафатку пока, а просто панаму.
Включил телевизор и минут пятнадцать стоял, бездумно переключая каналы. Кто-то с кем-то опять воюет. Вольно же им, в мае-то месяце. Где-то народ на демонстрацию вышел, денег хочет – ну, это понятно, этого все хотят. В Пакистане родился младенец красного цвета. В Рио – карнавал. Стандартные для сезона наводнения, люди в лодках, плавающих машинах и резиновых сапогах. Глупые яркие мультики, где полно насилия, но смерти нет и не может быть. Вестерны. Животные, пожирающие друг друга. Бизнес-новости о том, как пожирают друг друга компании, и что международный финансовый кризис в этом году...
...выключил телевизор и вышел на улицу.
Во дворе с ночи еще визжала соседская нервная "Таврия", белая и битая много десятков раз, похожая на смятую бумажку от конфеты. Рядом стояла пара пожилых мужичков, из тех соседей, что обычно тихи, но пару раз в году надираются в драбадан и безобразничают. Оба были загорелы до цвета домашней кровянки и глядели друг на друга нехорошо. У одного в руке была об ту же "Таврию" расколоченная стеклянная "розочка", у другого...
Дэн даже не присматривался особо. Полез разнимать.
В детстве Дэн хотел пойти во врачи, считал их настоящими героями. Но когда всё началось, быстро понял, что не хочет этим заниматься. Тем более, услышав рассказы медиков, которые оставались в больницах чуть ли не на всё лето – ухаживать за теми, кого нельзя перевозить. Изнывать от жары, пытаясь не тронуться, пока продлеваешь чужую не жизнь даже – агонию... Сенька бы так смог, наверно. А Дэн не мог – слишком безысходно.
...того соседа, которого Дэн вырубил от греха подальше, без лишних слов забрали по "скорой". Второго он потом отпаивал водой и холодным кофе, не спрашивая, о чем был спор. Скорее всего, ни о чем. Мужик его даже благодарил.
– Ехали бы вы на север куда-нибудь... – отвечал Дэн.
Сосед обещал, что обязательно. Вот до пенсии досидит – и тогда билет купит, поедет в Беларусь, к брату.
В последние дни перед приходом Жары драк, по самым бредовым поводам, часто со смертельным исходом, было невероятно много. Кто не поддавался на зов подогретой солнцем ярости – губил себя иначе. Сперва принимались ходить чуть ли не в одних плавках, хватая солнечные удары; а затем, пару дней спустя, натягивать на себя что попало – и получать уже удары тепловые. В ларьки стояли очереди за холодным пивом, червивым квасом и газировками; лотки мороженщиков пустели еще до полудня... На островах было сизо от шашлычного дыма и пахло дешевым кислым вином.
Те, кто пропускал момент, когда еще можно уехать самостоятельно, в один прекрасный день замечали, что у них стало хуже с памятью, с речью, и руки-ноги вялые, всё время хочется сесть, а лучше лечь, залезть в воду и сидеть там. Не хочется говорить, думать, одновременно и хочется, и не хочется спать... А потом наступал аффект.
Из таких и получались поджаренные. Так их Ант назвал когда-то, а за ним подхватили остальные прожженные. Откуда их собственное имя появилось – никто точно не знал. Говорили, что из тюремных кругов.
Поджаренные почти совсем не потели. С красной, как свекла, кожей, безумными звериными глазами, лоснящиеся, как надувные резиновые пупсы, они пугали своей непредсказуемостью. Поджаренный мог неожиданно упасть на землю и биться в судорогах; а мог вести себя вяло, но почти в рамках нормы, хоть и отказываясь от воды. Таких еще можно было вылечить – капельницами, покоем, витаминами, просто водой... Но бывали и другие, их кожа была не красной уже – синей. Таких считали неизлечимыми и полностью невменяемыми смертниками. Считалось, что синие – дикие, не умеющие даже выражать свои мысли никак иначе, кроме мычания, совсем или почти лишены чувствительности к боли. Были истории о том, что всякий неизлеченный красный, переживший зиму, становится синим. Также говорили, что зимой поджаренных тянет туда, где холоднее – холод-де их от солнечной болезни излечивает...
Вообще же, если кого поджарило, а потом отпустило – то это ложь. Поджаренные – это навсегда, как и прожженные. Хоть десять лет потом живи, в жару тебя будет нешуточно жечь, сушить и галлюцинировать, то тебе будет жарко на холоде, то наоборот. То будет болеть горло каждый раз, когда в ванной под душем стоишь. То от сухого ветра – хотеться до него сходить. То подраться будет хотеться, то секса прямо сейчас, то голод будет мучить сразу после обильного застолья... Но с поджаренными что самое страшное? То, что жажду их на самом деле утоляет только одно.
Слушая рассказы о первых поджаренных в детском лагере, Дэн вздрагивал, представляя себя на месте этих не совсем уже людей. Как это – захотеть выпить крови человека, съесть его мяса? Как это, что это, зачем? Поджаренных тогда называли иначе – упырями, хотя это название им не подходило. Не объясняло ничего.
Один раз подростком Дэн отдыхал на Синевире, и там его угораздило здорово подраться и заработать сломанный палец. Его забрали в медпункт, а пока накладывали смешной, похожий на огромный наперсток гипс, один воспитатель покусал другого. И было обидно, что все видели это на прогулке – а вот ты нет. Воспитатель тот после сидел грустный, красный и странный на лавочке во дворе, иногда поднимая глаза и извиняясь, а потом его увезли.
Так Дэн впервые увидел поджаренного. А потом их в его жизни много было.
Ант ждал Дэна у перехода в метро. Тоже коротко стриженный, вовсе без головного убора, зато в огромных очках, наглухо застегнутом френче, черных сапогах и галифе – всё еще в черном, да по таком безоблачному пеклу! В отличие почти ото всех людей, обычных и прожженных, Антон солнцу радовался. Он его предвкушал. Грелся на нем, как кот. Одевался потеплее – и наслаждался жарой на полупустых улицах, в окружении закрывающихся магазинов.
– Пхы-п-ривет. Ну, что? Как н-на-астроение?
– Да в порядке. Всё сделал. Всё приготовил. Не знаю, куда себя деть теперь...
В тёмное время года они не очень жаловали друг друга, почти не общались. Но дорог каждый прожженный – особенно если он живет с тобой рядом.
– Аа пхы-ааай-дем к В-ведьме Насте, Дыд-Дэн.
– Ну, пошли.
В эти длинные липкие дни кажется, что жара пошутила, и хуже не будет, даже тучи начинают ходить вокруг города ложно-грозовые, погромыхивая где-то на севере, над Десной. Можно гулять среди стеллажей магазинов, в которых осталось почти всё, кроме соли и хлеба. Дэн никогда не мог понять, зачем людям столько – не Жару же хлебосольно встречать!.. Можно купаться в еще приятно тёплом Борисфене где-нибудь на пляже «Африка», лазить по дренажке, пугая крыс и бомжей. Можно сутками сидеть в гаражах и что-нибудь мастерить.
Только Дэну всё это ненужно и безрадостно.
Каждый раз, когда приходит БЖ – Дэн чувствует, что умирает. Клянет себя за то, что опять остался, не уехал, хоть и чувствует, что это правильно. Ходит, спит и ест механически. Сидит часами напролет у друзей, и знакомых, и знакомых знакомых, говоря ни о чем.
Поэтому, если Ант говорит к Ведьме, значит, к Ведьме.
Настя живет на Русановке, которую вот уже какой год население вокруг острова называет "Гнилым островом" или просто "Гнилушкой", а местные гордо зовут "Наш Альбион". Искусственный, копанный-перекопанный остров, с уставшим Гоголем на набережной и вечно трескающимися парковыми скульптурами когда-то выглядел намного более тихим, приветливым и чистым. Квартира Насти – в высотке "на ходулях", среди тополей, бетонных дорожек и двенадцатиэтажных коробок. У Насти какой-то невнятный муж и еще более мутный сын. Мужа Насти Дэн видел раза два – тот рыж, пузат и заискивающе улыбчив. Сына и того меньше – раз всего столкнулись, когда этот долговязый хиппи выходил из квартиры. Дэн сперва подумал: любовник, так нежно Настя обняла его на прощание. Оказалось, все же сын. Это значит – Насте изрядно под сорок, если не больше. А выглядит не старше тридцати. Фигура женственная, волосы медные (она с мужем почти в одну масть). Большие зеленые глаза. И эдакая манера двигаться, как у сказочных лис, наверное. Туда хвостом – сюда хвостом...
Ведьма Настя (ведьмой она сама себя называет) – женщина с "творческим" характером. Это значит, что одежда и обувь в доме лежит, где придется, иногда даже свисает с люстр. Еще у Насти живут две черных волкодавши, которых выгуливают в основном гости. В холодильнике – ничего, кроме черных травяных настоев. На полу осколки посуды, части бижутерии. Настины руки, ноги, уши, ноздри, шея, лоб, волосы –все покрыто украшениями "под Индию" и рисунками сомнительного уровня мастерства. Заходишь в Настину квартиру – а на стенах неровной рукой нарисованы какие-то символы, каждый раз новые...
– Ой, мальчишки, хорошо, что вы пришли! – говорит Ведьма Настя, по очереди обнимая гостей, целуя их в лоб и неизменно помогая снять обувь. – Мужики мои поздно вечером придут – да и то только за вещами и собаками... Дэнушка, лапушка, ты ведь моих демонят выгуляешь? А то мне надо последний заказ закончить – так на жару эту клятую выходить лень... И еды купи. У нас как раз еда закончилась. И сигарет. Я тебе денег дам. Впрочем, сигарет не надо – я бросаю... А впрочем, стой, нет. Всё же купи. Я себя знаю – сегодня точно не брошу ведь. Осенью, может...
Настя – швея, и когда она не флиртует, не курит и не занимается эзотерикой, она шьет. Шьет хорошо, хотя ни одной пошитой вещи не заканчивает на все сто – чуть недоделанный товар отдает клиенту, берет немного меньше, чем собиралась. И многие терпят Настину лень, и обращаются снова и снова...
Дэн безропотен. Он выводит её собак (иногда ему кажется, что приходит он именно Ладе и Лайме, а не к их хозяйке). Он покупает ей еду, питье, сигареты и туалетную бумагу. И новые нитки, он знает какие.
Так уж вышло: внутри Ведьмы Насти, в её голове, живет еще одна Настя, совсем другая. И однажды у неё – у той, другой, – с Дэном завязался роман. То есть как с Дэном... С тем, другим.
И Ведьма об этом пару лет молчала. А потом вывалила, со слезами, заламываньем рук, курением в потолок и прочими дамскими штучками. Теперь получается, что Дэн ей должен, непонятно за что, – вот и ходит, когда позовут. У неё людно, весело, можно сидеть, лежать и ходить где попало, не заботясь ни о чьем мнении. Даже шашлык, пока не особо жарко, на балконе пожарить можно.
Шашлык Дэн не любит. И Ведьму не любит тоже.
Но он ей должен. И поэтому ходит к ней.
К вечеру приходит неизвестно кем работающий и как зовущийся муж Насти, а еще её сын (наверное, всё-таки Сережа), они молча собирают вещи, иногда для этого поднимая прожженных с насиженных мест. Они не спорят, никому ничего не запрещают и ни на кого не косятся.
К десяти вечера они, наобнимавшись с Ведьмой и прицепив к собачьим ошейникам поводки, ретируются. Ведьма провожает их с балкона, бросает вслед уходящим злую незагашенную сигарету – и меняется.
Жесты её перестают быть нарочито-женственными, она снимает с себя украшения, как иные снимают случайно севшую на рукав божью коровку – бережно, но настойчиво, складывая их в подол.
На темном нестекленном балконе виден только её силуэт – но Дэн уже знает, что с Ведьмой происходит.
Как будто тумблер переключается в голове. Был ты вчера, например, учителем физики Петром Петровичем – а сегодня тебя переключило, и ты не Петрович, а Семенович. Или Зверобой из книжки. Или Гекльберри Финн. Или безымянное, но разумное облако газа – и все тебя для краткости так и зовут: Облако...
Врачи об этом множество трудов написали. Психика, мол, человеческая создает под-личность, которая, с точки её, психики, зрения, лучше, чем сам человек, идеально практически справится с условиями жары. Человек – а иногда и не-человек – который и другого-то мира, помимо Жары, не знает. Память и тело у него твои. Но это ты, а не он переживал из-за того, что тебе не купят собаку, терял молочные зубы, ходил в аквапарк, на речку и в походы, по пьяни признавался в любви, переживал из-за окислившихся кинопленок, выбирал Аське платье на выпускной... А решать, что ты об этом лете запомнишь, а что нет – только ему.
Настя стала тихой, мягкой и плавной, какой всегда становилась после отбытия родных на север. Сразу. Докурив последнюю сигарету. Она садится рядом с Дэном и смотрит на него – узнавая, радуясь, принимая.
– Можно?.. – и берет его под руку. Та, летняя Настя.
– Я не он, – говорит Дэн.
– Я знаю, – отвечает. – Я подожду. Но я и тебя люблю, по-своему.
Дэн ничего не отвечает – кто-то из прожженных, собравшихся сегодня у Ведьмы, достает старую битую гитарку и начинает на ней наяривать "Книжных детей" Высоцкого.
День Победы
Звали его дядя Женя, а отчества Дэн не знал. Позитивный мужик, семьянин, в холодное время жил в одной из немногих уцелевших "немецких" двухэтажек Левобережья. Специалист в своем деле. Вымирающая профессия золотого двадцатого века – инженер.
С приходом Жары, отправив семью подальше, дядя Женя бежал в леса, обрастал бородой и принимался делать какие-то странные аппараты. А еще – предлагать всем подряд учить всякому-разному. Каратэ, например, или немецкому языку. Что, в общем, многих раздражало. А вот если б они не раздражались, а поговорили с дядей Женей чуть подольше – научились бы, как воду дезинфицировать, например. Или как её собирать.
Ант и Дэн шли по той части леса, которую дядя Женя называл "лесом чудес". Искали признаки дядежениной жизни и время от времени принюхивались: не горит ли что. К пожарам, даже осенне-зимним, горожане давно уже привыкли. Но Ант и Дэн, не бежали от пожаров, а искали их. Вчера на сайте МЧС написали-таки об эвакуации самих мчсников, настоятельно посоветовали гражданам убираться на север, и сообщили, что пожаров в городе за последние сутки было пятнадцать.
В воздухе гарью, вроде, не пахло – это радовало.
В этой части леса – чуть дальше от кладбища, ближе к озеру, на ветках кустов и деревьев развешены пластиковые пакеты. Разноцветные и прозрачные, новые и старые. Дядя Женя собирал в них влагу, которую, вытянув её из глубин земли корнями, растения выдыхали в небо. В земле вырыты ямки, крытые листами полиэтилена, с камушками посредине – конденсационные ямы. Дышать здесь было душновато – но всяко лучше, чем в городе.
Им пришлось здорово поблуждать среди опутанных затуманенной пленкой ветвей. Ант поделился с Дэном ощущением, что на них вот-вот из-за какой-нибудь сосны выскочит робот-паук, который сплел все эти сети, скрутит, замотает в бутербродную пленку и начнет и из них конденсат добывать...
А потом совершенно внезапно, из-за очередной оранжереи в одно древо, выскочил на них дядя Женя. Камуфляж, в котором он ходил перед Жарой и в первые её дни, уже сменился восточным халатом, а панамка – арафаткой, завязанной вокруг головы.
Значит, никакой это был уже не дядя Женя.
Это был Такыр.
– Т-тенгу Т-такыр? – позвал Ант.
– Я, дорогой, – тот улыбнулся широкой, несвойственной дяде Жене улыбкой. – Приятно, когда тебя узнают. Водички? Зачем пожаловали, гости дорогие?..
– Да мы скорее так. Плановый обход. Во избежание...
Дэн не знал, почему этого, другого, который приходит на дядеженино место, зовут Такыр, или тенгу Такыр, или еще – шаман прожженных, и почему он говорит с легким, неопознаваемым акцентом. Обладая дядежениной памятью и своими алтайскими знаниями, он мог при случае дать добрый совет, а то и вполне по-настоящему помочь – с водой, с лечением, с облегчением боли, с поиском съестного в лесу...
– И как, нашли что-нибудь интересное?
– К счастью – ничего.
– И вправду – к счастью. А вы приходите завтра вечером, богатыри, – улыбнулся Такыр. Улыбку Дэн скорее услышал: Такыр повернулся к ним спиной, и наклонившись над ямкой, стал аккуратно заправлять полиэтилен над её краями. – Посидим, поговорим, сказки порассказываем. И женщин приводите. А то одиноко им – а говорить хочется. Женщины – они тоже многое рассказать могут. Они ж как мы с вами. Только женщины.
Ант сперва буркнул что-то о том, зачем им женщины, что он не пойдет, и что недоброе это дело... Но Такыр дал ему попить воды из стаканчика:
– На, дорогой, освежись. Сушит тебя уже. Пить надо больше – тогда и к людям добрее будешь, – и Ант, удивительное дело, согласился.
Следующим вечером они пришли в лес.
Помимо Анта и Дэна, был Сенька, конечно. И была Настя, жавшаяся к Дэнову плечу. Дэну неуютно: Настя была уже совсем летняя, - та, другая Настя, тихая и светлая, и совсем не ведьма – а вот он, Дэн – еще старый, прошлый, городской , а она обращалась к нему так, словно он был не собой, а другим человеком. Но он всё равно обнимал Настю за плечи и гладил по густым рыжим волосам. А она улыбалась и совсем ничего странного этой улыбкой не имела в виду.
Еще была какая-то Сенькина знакомая с гитарой. Дэну пришлось переспросить, как её зовут – Катя? Кира? Оказалось, что и не Катя, и не Кира, а Каролина. Была она совсем молодой, лет восемнадцать, может, по-своему, по-прожженному тронутой, и почти всё время про себя напевала. Половина головы у неё была бритая, а половина – в коротких жарких светлых дрэдах, которые, по мнению Дэна, должны жарить еще больше, чем обычные волосы. В ушах у Каролины куча бессмысленных, но симпатичных металлических брицацулек, а одевалась она в спортивный костюм и реглан с капюшоном. Забавная девушка.
А шестой была Антонова находка, о которой тот если кому и говорил – то только один раз Дэну, вскользь.
Находке явно неудобно в плотной закрытой одежде, лицо находки пыталось изобразить уверенность и безразличие – но не могло, а слишком гладкая, лоснящаяся кожа лица, принципиально не закрытая платком, намекала на как минимум одну пластическую операцию. Было ей лет тридцать пять, наверно, звали её Оксана, и Антон нашел её случайно при странных обстоятельствах. Дэн видел – девушка из небедного окружения, и к БЖ явно не привыкла.
Чья-то жена, дочь или любовница. Недовольно дергающая нарисованными бровями и стреляющая злыми глазами со слишком яркой, линзовой голубизной.
– Ты бы сказал дамочке, что так и ослепнуть можно, – тихо сказал Дэн Анту, поравнявшись с ним. В лесу, как обычно, сумерки сгущались быстрее, чем в городе. – Линзы же не диоптрийные, просто цветные. Так она себе в темноте ноги поломает.
– Ды-да я гыг-говрил, ни в какую. Гыг-оворит, что эх-хто её пыы-право, б-быть красивой даже пы-перед л-лицом см-мерти.
Оксана всё же обо что-то споткнулась и плаксиво пожаловалась. Тут же сердобольный Сенька и выпавшая из песенного транса Каролина принялись её спасать-помогать. Настя предложила поменяться обувью:
– У тебя просто тапки неудобные, не для леса. Возьми мои, а я босиком пойду. У нас же размер почти один?..
– Не буду я надевать чужие тапки, – Оксана отряхивала одежду и явно считала, что её-то страдания уж никто не поймет. - Вдруг у тебя грибок?..
– Ну, ладно. Как знаешь, – Настя пожала плечами. Будь тут зимняя Настя – она бы наверняка зазнайку к черту послала.
Дальше все шли, в основном стараясь сделать так, чтобы Оксана снова никуда не упала – и её, и провожатых это напрягало.
Показались очертания одного из Такыровых шалашей. Костра он не разжигал, – так, отметил небольшую полянку для разговоров посреди "леса чудес" еле заметными тусклыми "яблоками"-ночниками. Они, медленно меняя цвет, помигивали из травы, отмечая, куда именно надо идти.
На полянке лежали уже коврики-"пенки", стояла жестяная канистра с водой, прикрытая сверху от мошкары, да на невысоком столике, сделанном из шины и обмотанных вокруг неё веревок – сухие ягоды и какие-то рубленные колечками съедобные корни. Целый пир Такыр устраивал для своих гостей.
Собрав с ковриков уже выпавшую росу в тут же, на столике стоявшие стаканчики, прожженные чокнулись и выпили по глотку влаги за хороший вечер.
– Вы это пьете? - возмутилась Оксана.
– А что тебе не нравится? – ответила ей Настя. – Это роса. Чистая вода; чище, чем какая-нибудь минералка. И жажду утоляет.
– Ужасно! Хочу минералки. Дерьма с ваших ковриков не хочу. И садиться на них не стану.
– Не садись, – пожала плечами Настя, и вновь ткнулась Дэну в плечо.
Расселись. Каролина стала расчехлять гитару:
– Я спою?
– Спой, спой! – поддержал её Сенька. – Будет здорово.
– Только негромко, – предупредил Дэн. – Местный хозяин не всякий шум уважает...
– Ладно, я тогда совсем тихо спою.
И Каролина начала петь. Дэн с самой первой секунды, когда только её увидел, сразу подумал, что такая девушка наверняка должна любить и петь разную хорошую музыку. Сказал об этом Анту – тот тоже так думал.
И они не ошиблись с оценкой.
Каролина выбрала старых-добрых The Averages. "Середнячки" считались почти всеми почитателями их творчества группой, состоящей из прожженных. Тихий, но глубокий и теплый голос Каролины отлично подходил под неофициальный гимн – песню The Heat. Припев к ней знали почти все нестарые взрослые и многие подростки. Так что его пели хором:
And the heat –
it kills.
And the heat –
it heals.
On the high-high heels,
bittersweet,
here it comes –
Ah – here comes the Heat!
Что песня закончилась – поняли не сразу. Потом стали хвалить певицу. Та сказала, что, мол, вообще-то аж целых два полугода пела в одном музыкальном кафе – и ей с удивлением и уважением ответили – долго, мол, здорово!.. Продержаться на рабочем месте два полугодия с перерывом в такое же полугодие, будучи всего лишь талантливым подростком – это надо быть очень большим молодцом, особенно если ты музыкант.
Ант, причмокнув широким ртом, сказал:
– Да... Выв-от всё-таки, как музыка ты-ыт-точно передает всё, что с-с нами вс-семи тут происходит...
– Не только музыка, – улыбнулась Каролина. – Кино тоже. У вас же тут, насколько я слышала, целый работник киноиндустрии есть, даже живой.
– Да какой там работник... – буркнул Дэн.
– Что значит "какой"! Ты людям свет волшебного фонаря несёшь! Еще и, небось, пленочное кино по ночам для своих крутишь!..
Так оно и было. Откуда она знает?..
Профессия киномеханика в последние годы стала скорее работой программиста с проектором, чем волшебника с тем самым фонарем. Искусство крутить кино почти отжило своё – поэтому Дэн так любил дни фестивалей в своем старом "Ленинграде". Тогда на свет доставались затертые до липучки для мух старые фильмы – и на экране шло настоящее хорошее кино. Осенние дни, пахнущие пылью и крепким кофе. Дни, парящие над темнотой кинозала...
– Ф-фигня ваше кино, – фыркнул Ант. – Дыд-даж-же пленочное. Ф-фигня и ил-люзия, пх-остан-новочные кадры вм-место реальной ж-жизни. Н-ни одной настоящей эм-моции я в нём не в-видел никогда. А в-от мы-узыка д-да. Музыка – это сыс-ссам оголенный нерв, с-сама жизнь без п-примеси!
И завязался старый-добрый спор о музыке и кино, настоящем и искусственном. Дэн говорил, что в любом искусстве есть что-то живое. Каролина утверждала, что искусственность не равна фальши. Ант на это отвечал, что музыканты - люди настоящие, а герои фильмов - нет. Сенька вдруг вспомнил фразу Энди Уорхола о том, что любое искусство прелестно, а Настя подвела черту фразой:
– Я думаю, что спор ваш фальшивый. А кино и музыка – это хорошо.
Оксана в разговоре участия не принимала, песни не знала, вообще не смотрела ни "такого" кино, ни музыки "такой" не слушала. Настя взяла над ней опеку – чтобы бедняга не чувствовала себя изгоем. Сидела рядом с ней и говорила о чем-то, для них общем, лишь изредка насмешливо глядя на спорщиков, корчащих из себя интеллектуалов.
А потом пришел Такыр.
И спросил, споёт ли луноликая и ему эти песни, которые заставили сердца его друзей истечь патокой слов. И луноликая спела.
В тишине, которая обычно наступает, когда заканчивается по-настоящему хорошая песня, очнулась Настя и ни с того ни с сего спросила:
– А помните, была на Узвозе такая старая хиппи? На картах гадала? Я не знаю, почему хиппи – она в черном была всегда, и в вуальке, но вот все её так звали. Помните?..
Вспомнили, с горем пополам.
– Так вот, она мне еще на заре девяностых нагадала много разного. И всё сбылось дословно. Вплоть до мелочей и дат. И про семью мою всё знала, и про Жару, и вообще. Удивительная тётка. Жаль, что она потом делась куда-то.
Потом Сенька вспомнил своего учителя из семинарии – крепкого спортивного старика, похожего, по его словам, на доброго каменного великана. И вспомнил, как грустно было, когда старик умер.
Так, слово за слово, вспомнили всех, кого могли.
Потом кто-то возьми и скажи – да, мол, вот если бы все эти чудесные люди были сейчас с нами. Если б они были прожженными и умели жить в Жару – было бы здорово!..
– Ты думаешь?.. – прищурился Такыр.
– А я вот считаю, что это проклятье у вас, – подала голос Оксана в гнилушном свете ночников. – И что желать кому-то стать как вы – это всё равно, что желать ему гореть в аду. Как вообще можно желать человеку стать больным? Вы же все больные!..
Но спора не вышло. А ведь Оксана старалась – Дэн понял. Она изо всех сил старалась не понравиться никому. Не влиться в эту компанию странных людей, страшных тем, что ведут себя в условиях конца всего человеческого так, словно просто приехали на пикник. Живущих в сердце Жары. Боялась потерять себя, стать одной из прожженных. Тем, кого в её мире считают больными уродами.
Но бояться было уже поздно. Оксана была прожженной. Просто пока еще не знала. А вот Дэн это видел. И остальные тоже.
Оксанин муж исчез неизвестно куда в самый разгар эвакуации. Несколько дней она оставалась дома, надеясь, что тот вернется, а потом решила на машине искать его. Да только вот в машине кончился бензин. Так она и сидела, не зная, что делать дальше, пока её не нашел Антон. Нашел, всё понял, и даже согласился помочь Оксане в поисках.
И они, в конце концов, нашли. Синемордый, в белом костюме, покрытом бурыми пятнами, он встретился им в бесконечном частном секторе Осокорков – но сбежал, поняв, что здесь не он охотник. Выражение мужниного лица - разумное, жестокое и бесконечно чужое – теперь не давало Оксане покоя. А еще - то, что любая другая здоровая женщина на её месте давно схватила бы солнечный удар...
...а на полянке, тем временем, принялись рассказывать байки. И первое слово, конечно, было за Такыром.
- Солнце, – улыбаясь, проговорил он, - может поселиться в любом человеке. Сделать горячими его тело и мысли. Обуглить или прожечь. Солнце - не злое и не доброе, оно - то, что оно есть. Может уничтожить - а может создать жизнь, отделить день от ночи; оно парит в небесах и притягивает к себе удивительные вещи... Люди с горячими мыслями так не умеют. И потому жар в их крови заставляет их делать то единственное, в чем они подобны Солнцу.
– Убивать, – произнес Дэн, тихо-тихо. Но все услышали.
– Верно, дорогой... Рассказ мой будет о женщине, которую очень любил её муж. Одна беда - в его крови было слишком много Солнца.
Оксана вздрогнула и возмущенно посмотрела на шамана. Но тот, не глядя на неё, продолжал рассказ.
- Однажды муж пришел к своей жене, прожженный как черный песок. И стал с ней жить. Он не тронул её - потому что слишком любил. Он не тронул никого, кого знала эта женщина - чтоб не печалить её. Он выслеживал и убивал своих врагов и обидчиков. А жена делала вид, что всё у них хорошо. Но однажды повстречался ей красивый, здоровый чужеземец. Поджаренный был старым воином и хотел сойтись с ним в бою по-мужски, чтобы женщину получил победитель. Но чужеземец испугался и сбежал вместе с женой поджаренного. И тот жил еще долго, охотясь на женщин, похожих на ту, что его предала. А потом его встретил некий храбрый юноша. И старый воин позволил ему победить в бою, и был убит. Юноша этот был его сыном от всё еще любимой жены. И стал первым прожженным. Случилось это очень давно, далеко-далеко на Алтае... Такыр замолчал. В этот миг Дэн подумал, что говоря накануне: "Приходите с женщинами", шаман говорил об Оксане – которую он тогда еще не знал, но уже чувствовал...
В молчании и мерцании светильников Дэн запрокинул голову и между высоких сосновых веток увидел небо – неназываемого цвета. Глубокое, стеклянное. Холодное, жгущее. Со звездами, на которые чем больше смотришь – тем больше их видишь. А потом начинает казаться, что они звенят. Дэн подумал о том, что всё же есть какие-то хорошие вещи в Жаре – или такие вещи, которые она забрать не способна. Вот такое ночное звенящее небо.
Скоро подниматься. Возвращаться в город, заходить в дома, подниматься на этажи, ключами (если соседи, зная их, дали) или отмычками открывать двери и начинали делать то, для чего каждый прожженный остается в городе. Не почему – для чего.
Чтобы тем, кто уехал, было куда возвращаться.
И не так, чтобы Дэн, и уж тем более Антон, и остальные прожженные, левобережные – и правобережные, имен многих из которых Дэн не знал, сильно любили людей. Просто больше некому было.
А вот Сенька – тот любил. И именно поэтому в храме на улице ***ского, 8 неудачливые гражданские, никому, кроме себя не нужные, спасались от пекла. Холодные церковные стены и подвалы превращались на это время в маленькую республику без царя – но с Богом над головой – и Сенькой, который всегда и всем готов был помочь. В храме был свой источник, почти никогда не прерывающийся. Потому храм бывал переполнен – но ждали и принимали там всегда и всех. Спали вповалку, прямо на полах, постелив одеяла и коврики. Постоянно проверяли состояние своё и соседей. Мылись и взвешивались каждый день. Семен и проворные старушки, которые раньше, наверно, трудились счетоводшами в каких-нибудь колхозах, вели учет веса каждого жильца в отдельных тетрадках. Утрата десятой части от веса – нехороший звоночек. Пятой части – причина для паники. Четвертой...
У Семена не случалось, чтобы кого-то поджарило. И даже когда он вот так, как сегодня, покидал храм – дисциплина там оставалась железной, основанная на отчаянии и желании, чтобы хоть кто-то полюбил и помог... Большое дело делал этот парень. Дэн его и уважал за это – и представить не мог, в каком у человек напряжении. А Семен сидит, улыбается, слушает песни и байки, грызет суховатое яблоко да кашу жует...
Дэн знал, что есть районы, в которых остались одни только поджаренные, и ходить туда бессмысленно. Жара и духота среди новых свечек-новостроек такая, что самый матерый прожженный с ума тронется. В том пекле поджаренные чувствовали себя замечательно.Из знакомых Дэну прожженых там бывал только Бородин. Но никогда ничего не рассказывал о таких походах.
...пока ели – молчали. Потом, когда остро почувствовалось: надо кому-то что-то говорить или расходиться, Дэн, сам от себя не ожидая, попросил у Каролины гитару.
Играл он плохонько, так, как научился еще подростком: белый снег, серый лёд... Так почти все неформальные ребята умеют, в возрасте от двенадцати до бесконечности. Вот и он умел.
Он взял гитару вежливо, аккуратно, почувствовал под рукой её вес, её тёплый гриф и лак её круглых концертных боков. Такое сокровище по жаре таскать – рассохнется ведь!..
– Гхм. Я тут вам одну песню спою, – произнес Дэн. Улыбнулся Насте, которая уже готова была слушать его всей собой – аж напряглась вся. Любит. Любит как дышит, любит, не смотря на то, что в другой жизни у неё невроз, муж (которого, может, любит тоже), взрослый сын... Любит – да только не меня. И всё ждет, когда же я, наконец, свалю из своей головы... – Может, её и не стоит петь... Но... в общем.
И спел. "День победы" спел. Как умел - тихо, едва себе подыгрывая.
Прожженные не подпевали. Но и не мешали. Слушали.
"А ведь мне в этот раз впервые открытка от отца не пришла... Как они там... вообще?"
Пел о дне победы - а в горле стоял ком. Победа. Как же. Как это всё вообще можно победить? И что такое победа? Не помереть самому? Не дать другим погибнуть раньше времени? Делать, пока можешь, вид, что всё не так плохо, хотя так, как было - не будет никогда?..
Продолжение в комментариях