Тема: «Особенный» (или «Магия во мне»)
Автор: Aizawa
Бета: Бубновая когорта и анонимный доброжелатель
Краткое содержание:
читать дальшеКто скачет там в ночи под хладной мглой?
То горе автора. Свирепый, жуткий
Весенний ветер. То отец с малюткой.
В.Набоков, "Бледный огонь"
Предупреждение: подробное графическое описание бондажа
Комментарии: разрешены
Я старше стал. Я научился плавать.
"Бледный огонь"
"Бледный огонь"
Элоиза отступает на полшага и спрашивает тоном детской медсестры, разоблачающей двоечника, который симулирует приступ астмы перед контрольной по математике:
– Ну как, не больно?
Наверное, ей кажется, что её голос звучит властно и снисходительно.
На самом деле её не зовут Элоиза, – возможно, это имя принадлежит любимой героине из какого-нибудь романа или компьютерной игры и говорит гораздо больше тому, кто в курсе. Хотя, скорее всего, однажды она просто решила, что «госпожа Элоиза» звучит по-настоящему круто. Все здесь зовут друг друга по никам, – это и безопаснее, и романтичнее. По разным причинам люди не хотят, чтобы в таких местах их окликали теми же словами, которые пишут в верхней строчке резюме.
Йозеф всегда так и представляется: «Йозеф». Не потому что так уж любит собственное имя, а потому что давно не рассылает резюме.
– Если больно, то ты скажи!
– Нет, – говорит Йозеф. – Всё в порядке.
Элоиза фальшиво улыбается, ещё раз обматывает верёвку вокруг его груди и, старательно сопя, закрепляет узлом между лопаток. Всего четыре витка, положенных рядом, – самый надёжный способ зафиксировать человека так, чтобы нагрузка при подвесе распределилась равномерно. Элоиза отходит на целый шаг, достаёт из кармана смартфон – ты ведь не против, мне для портфолио, очень нужно, – жмёт на кнопку.
Прозрачные, выпуклые, как у лягушки, глаза она густо подводит чёрным. Скорее всего, думает, что от этого у неё делается роковой взгляд или лицо становится грозным. На крыльях носа розовеют крупные, как бисерины, прыщи. По всему видно, что курсы по эротическому связыванию – её завершающий аккорд после сотни безрезультатных коктейлей в «Минт элефант» и поездки к морю по путёвке общества одиноких бухгалтеров с неопределёнными видами на будущее.
За её спиной двое лысоватых мужчин в шерстяных свитерах сноровисто связывают друг друга, обстоятельно, по-домашнему толкуя о ценах на бензин, – ни дать ни взять адская студия макраме.
– Давай дальше, – просит Йозеф. – Пожалуйста.
– Клёвые верёвки, – голосом медсестры говорит Элоиза, затягивая петлю у него на лодыжке. – Где брал?
– Сам сделал.
Стараясь дышать неглубоко и размеренно, он объясняет, что сделать такие же совсем нетрудно. Нужно опалить джутовый шнур на конфорке, сварить его в крепком чае, который придаст верёвке цвет, и выстирать в посудомоечной машине, а потом пропитать детским массажным маслом. Это обеспечивает наилучшее скольжение и предотвращает дерматит.
– Охуеть, – восхищённо говорит госпожа Элоиза. – Откуда ты всё это знаешь?
– Мама в детстве научила.
Элоиза округляет глаза.
– Шучу. Прочитал в интернете.
В детстве тебе не нужно получать радость и боль в концентрированном и очищенном виде, точно искусственное питание внутривенно. В детстве ты ещё умеешь хотеть по-настоящему.
Ты хочешь настоящий вертолёт, ты хочешь шоколадный коктейль с трубочкой, ты хочешь, чтобы мама не кидалась в папу носками, ты хочешь мускулы, как у Халка. Ты хочешь управлять землетрясениями, и чтобы уже начались приключения, и ты хочешь двигать взглядом стрелку часов – потому что тебе говорят: когда большая стрелка коснётся цифры шесть, этот человек всё-таки явится домой и займётся собственным ребёнком, если, конечно, у него осталась совесть, не слушай меня, малыш, будешь «Шокомилк»?
Ты знаешь, что в переводе с взрослого языка это означает, что в шесть часов папа вернётся с работы, и ты просто мечтаешь заставить стрелку двигаться быстрее.
Ты сражаешься с этой стрелкой, как с врагом, ты сидишь с открытым ртом, представляя, представляя, представляя себе, как она проскакивает золотистые минутные деления и перемахивает заборы из палок, которые называются римскими числами и обозначают часы, и ты делаешь это, пока не почувствуешь, что стрелка действительно немного ускоряется.
А когда она всё-таки касается шестёрки, ты начинаешь ждать следующей цифры, а потом следующей, а потом идёшь смотреть «Стартрек» и хочешь уже только одного: чтобы мама там, на кухне, замолчала.
Вполне логично, что чуть позже ты хочешь, чтобы папа и мама не разводились.
Тебе говорят, что ничего не изменится, что папа любит тебя, как раньше, и будет приходить в гости каждое воскресенье. Почти наверняка теперь у тебя будет собственная комната с какими угодно картинками на стенах. Уж точно некому будет обзывать тебя девчонкой, если вдруг случится захныкать, или говорить дяде Исаку «посмотри на него, весь в мамашу», когда опрокидываешь на себя чай.
Но ты, кажется, хочешь всё равно.
В детстве вообще очень много чего хочется.
А потом вы с папой отправляетесь за город, и на вокзале папа покупает тебе «Возвращение человека-паука» и обещает, что послезавтра ты про эту чушь и думать забудешь, как только вытащишь своего первого карпа из воды. Ты у меня быстро станешь мужиком.
Через два дня после того, как Йозеф Т. (11 лет и 3 месяца, сложение астеническое, подготовительный класс гимназии) усядется возле окна в поезде и погрузится в историю Питера Паркера, с ним будет говорить король, а спустя ещё четырнадцать лет Йозеф не сможет вспомнить лицо короля.
В памяти останется ощущение власти, исходящей от собеседника, такое же явное и сильное, как запах свежеиспечённого пирога с малиной (или трупная вонь), и мантия размером с площадь Победы. Останется небо над долиной, куда он выбрался, не сделав и ста шагов по тропе, высокое небо с мелкой крупой прозрачных, как хрящики, звёзд на закате, залитое жгучей закатной жижей на востоке, отражающееся в протоке, огибающей холм.
Но вот какой у короля был нос? Какого цвета глаза?
(Были ли у него вообще нос и глаза?)
Король коснётся его волос огромной и прозрачной, точно нарисованной на воздухе, рукой и скажет, что если бы отец Йозефа захотел, то всё сложилось бы иначе.
– Вы врёте. – При мысли об отце к горлу подступают слёзы, и Йозефу приходится покашлять, чтобы не было похоже, будто он собирается реветь. В одиннадцать лет тебя ещё волнуют такие вещи. – Он не хотел отдавать меня вам.
– Конечно же, нет. – То, что Йозеф слышит в голосе короля, кажется ему злобной насмешкой, и от ярости слёзы высыхают сами собой. Ему понадобятся годы, чтобы понять: то, что он принял за насмешку, было всего лишь холодной, беспредельной уверенностью, которую даёт привычка к власти над чужой жизнью. – Лучше сказать, он даже не думал об этом. Он вообще не слишком много о тебе думал.
– А о чём же он думал, – говорит Йозеф.
В его словах нет вопроса, он не собирается ни о чём расспрашивать чудовище и слушать его ответы, но в подобной ситуации лучше что-нибудь говорить, пусть даже себе под нос, чем молчать, если не хочешь, чтобы взрослый решил, что ты с ним соглашаешься.
Это и называется «пререкаться со старшими», о чём знает любой учитель младших классов, не говоря уж об учениках.
– Хороший вопрос, – вздыхает король, с которым, может быть, просто никто никогда не пререкался. – Возможно, он думал о рыбе, которую сможет поймать. Или о том, что заблудиться в пяти километрах от станции может только дебил. А больше всего, по-видимому, о том, что он никому не позволит ему указывать.
Йозефу – одиннадцать, он только что потерял отца, и ещё он храбрый, как Питер Паркер. Хотя бы потому, что ещё не наложил в штаны от ужаса.
Король склоняется к нему с высоты своего гигантского роста и спрашивает:
– Ты же говорил ему, что вы повернули не в ту сторону? Что дорога тебе не нравится?
…Стволы деревьев были чёрными и бугристыми, но только после поворота к реке бугры и трещины стали складываться в жуткие морды, а под ногами перестали попадаться выцветшие обёртки от шоколадок и сплющенные жестянки.
(Насчёт морд он не совсем уверен до сих пор, насчёт жестянок – больше.)
От запаха влажной земли, трав и перепревшей хвои у Йозефа сразу закружилась голова, и, глядя себе под ноги, он не может отвязаться от мыслей о том – о тех, – кто полезет наружу, извиваясь и дёргая лапками, если отодрать верхний слой дёрна. От его радужного настроения не осталось и следа.
Отец сказал ему, что в этих местах два года назад была эпидемия короеда – крошечные жучки обглодали деревья изнутри, и стволы умерли, но не упали, а остались стоять до первой хорошей бури.
«Точно призраки», – пробормотал Йозеф, и отец посмотрел на него, как на эпидемию короеда.
…Так бывает, ничего страшного. Это просто плохой лес, и когда он закончится, они выйдут прямо к реке, к излучине, где карпы, щуки, дядя Исаак в палатке и всё прочее дерьмо.
Наверное, отец хочет подбодрить, но это почему-то выходит у него так, будто Йозеф – пленный марсианин, а отец, капрал Джаггернаут, конвоирует его в космическую тюрьму по приказу Галактического совета.
В глазах у Йозефа щиплет, горящую под рюкзаком спину заливает, и Йозефу кажется, что по спине текут слёзы, а из глаз – пот. Может быть, у марсиан так всё время.
Йозеф не отказался бы стать марсианином.
Йозеф не отказался бы стать своим отцом – таким же мускулистым, темноволосым, спортивным, так же шумно дышать, и сплёвывать под ноги, и шикарно говорить «х-ха!», перебрасывая рюкзак с одного плеча на другое.
«Мы не заблудились, понял? – говорит отец. – Мы просто пошли кружным путём».
Отец говорит:
«Подбери сопли, герой. Никто не обещал, что будет легко».
«И не указывай мне, что делать, понял?»
Когда король наклоняется совсем близко, Йозеф даже слышит свой голос – довольно-таки противный, надо отдать ему должное:
«Па-ап! Ну па! Пойдём назад! На станцию, па!»
Но правда заключается в том, что Йозеф не отказался бы потеряться и найти короткую дорогу к реке, – допустим, незаметную такую тропинку, которая начинается, допустим, в колючих кустах с незнакомыми тёмными ягодами, совсем небольшую, может быть, даже немного волшебную – это бы объяснило, почему ни отец, ни дядя Исак о ней ничего не знают. Йозеф бы мог свернуть туда тихо-тихо, а когда отец, взмокший и злой, выйдет наконец к реке, он помашет ему спиннингом и скажет…
«Чтобы я не слышал больше твоего нытья, – говорит отец. – Сдохну, а не возьму больше на рыбалку такого нытика».
В самом крайнем случае Йозеф не отказался бы просто остаться здесь один.
– Ты говорил, что тебе здесь не нравится?
– Не говорил, – упрямо бубнит Йозеф. – Ничего я ему…
В конце концов, это почти правда: не было у него никаких прозрений и охренительных предчувствий, он просто сварился в своей непромокаемой куртке и до смерти боялся, что до заката они не успеют выбраться к реке, и ему придётся ночевать среди мёртвых деревьев и многоногих жуков, копошащихся во мху.
Даже свернув на тропинку, он не хотел никуда убегать по-настоящему, – просто старался ориентироваться по солнцу, кто же знал, что солнце здесь находится с другой стороны.
Наверное, он действительно девчонка и нюня, только и всего. И теперь за это придётся заплатить.
Прозрачная ладонь размером с его лицо слегка приподнимается, будто заталкивая слова обратно ему в рот.
– Видишь ли, не имеет значения, чего ты хочешь вообще, или как-нибудь потом, или если всё сложится иначе. Важно, чего ты желаешь больше всего. Сейчас.
(я хочу домой, и чтобы папа был со мной, и мы бы ели сандвичи с тунцом на вокзале, вот что я хочу)
(и чтоб ты сдох)
– Тогда я хочу домой, – быстро говорит Йозеф.
Это уж никак не ответ Питера Паркера, но сейчас, через четырнадцать лет, Йозеф не совсем понимает, как решился и на такой.
– Значит, ты туда попадёшь, – равнодушно отвечает король. – При условии, что до смерти желаешь именно этого. Но я бы на твоём месте подумал как следует.
Король говорит, что звёзды, восходящие над чёрными елями, чище хрусталя и больше, чем Йозеф когда-либо видел, а сладкие воды реки текут серебром.
Что в ветвях, и под корнями, и на дне живут удивительные существа, которые знают много и никогда не обманывают.
Что если Йозеф захочет остаться, то однажды сможет летать по воздуху, или жить в воде, или убить его, короля.
– Как тебе? – говорит король с таким видом, словно предлагает Йозефу билет в цирк за хорошее поведение.
Может быть, это проверка, и Йозеф должен сказать, что не хочет никого убивать. Может быть, от этой проверки зависит его собственная жизнь. Но Йозефу всего одиннадцать, и он почти ничего не знает о смерти, но кое-что знает о том, когда взрослые лгут.
– Вы врёте, – повторяет он. – Врёте вы.
– Посмотри на это, – говорит король. – Всё это может стать твоим.
Призрачная рука показывает на мёртвые стволы-призраки, каждое высотой больше Йозефова дома. Показывает на подсвеченный солнцем поток у подножья холма, похожий на раздавленного червяка, без единого кружочка на гладкой зеркальной поверхности, – может быть, с той стороны, где солнце садится на западе, в ней действительно водятся карпы, но если кто-то и живёт на её дне здесь, видеть его, скорее всего, не стоит. Показывает на жёсткую опалённую июлем траву, неправильную, как всё здесь.
– Если захочешь.
И тогда Йозеф понимает, что король безумен.
Договариваться со сказочным чудовищем, конечно, плохо, но договариваться с сумасшедшим сказочным чудовищем – наверное, ещё хуже.
Витки обязательно нужно перехватить ниже подмышек – чтобы они не ползли вверх, когда ты будешь подвешивать связанного человека к потолку, и не травмировали лимфатические узлы. Когда фиксируешь ноги, следует стянуть верхнюю обвязку посередине дополнительным узлом, иначе колени могут проскользнуть сквозь петлю.
Элоиза натягивает верёвку, повисая на ней всем весом, и сверкающая ледяная боль понемногу вползает в Йозефа, в каждый вывернутый сустав и каждый сантиметр натянутой перекрученной кожи, затопляет тело изнутри, выступает росой на лбу и на спине.
– Вау, – говорит Элоиза. – Я чувствую себя злым самураем, пленившим юного варвара! – Она дёргает верёвку. – Лучше признавайся сразу во всём!
Щёлкает смартфон. Кто-то аплодирует.
Японцы не говорили «варвар», они говорили «гайдзин».
Практика кинбаку не имеет никакого отношения к самураям. Её создал в начале двадцатого века художник по фамилии Ито, плешивый неудачник, насмотревшийся старинных гравюр с изображениями пыток.
Кинбаку – не самурайское искусство, а палаческое.
– Это я отравил мадам Бовари, – говорит Йозеф, чувствуя, что вот-вот отъедет.
– Что-о?
– Я был третьим на паровозе, – хрипло говорит Йозеф. – И ещё я убил Лору Палмер. Признаюсь.
– Ты чего? – Выпуклые удивлённые глаза Элоизы плавают над ним в тумане, как сияющие шары. – Тебе плохо?
Ему плохо.
Ему хорошо.
Огромное сияющее лицо наклоняется к нему из тумана, черт по-прежнему не разобрать, да и незачем.
– Где мой отец? – спрашивает Йозеф.
– Ты его убил, – говорит король. – Стёр, как ластиком, – раз, и всё. Удивительно, что ты так долго терпел, я бы, пожалуй, не смог, терпение – это у тебя от матери.
Король говорит: это не твоя вина, ты же помнишь, что я рассказывал тебе про желания? Мне нравятся те, кто умеет хотеть по-настоящему, я просто не могу удержаться, когда вижу таких, знаешь ли.
Король говорит: кстати, твоя мама – тоже, иначе бы в твоих жилах текла кровь того, кого ты зовёшь отцом, и ты бы сейчас пытался ловить карпов вместе с ним. Между нами: ты бы не поймал ни одного.
Король говорит: на твоём месте я бы сказал маме спасибо, но могу и от себя сказать. Мы можем навещать их, знаешь? Когда угодно. И ты тоже сможешь – как только мы закончим.
Единственное, что заканчивается, – это воздух в лёгких у Йозефа.
И на одно короткое мгновение он действительно видит – видит чёрные шатры могучих деревьев, и древние созвездия над ними, и шумящие пышные травы в сахарной глазури росы, всё, что обещано, и всё, чего нельзя обещать. Большеглазые ночные цветы, которых не бывает на свете, вздыхая, пригибаются под мягкой лапой кого-то двухголового, невозможного, краем опушки скользящего к реке – то ли напиться, то ли закусить парой крылатых рыб, облаком вьющихся над стремительной сизой водой, надышаться сладким туманом, прогоняющим любую печаль, – а из леса уже кивают, хихикая, какие-то в лунных кудрях и в тяжёлых бусах, манят тонкими лучистыми пальчиками, цепляют за одежду: мы тебя ждём.
Мы всегда тебя ждём.
Лёгкие, как пряди волос, стебли льнут к ногам, оплетают запястья и шею, забивают ноздри бархатной пыльцой: не дыши, не дыши.
Это оказывается намного сложнее, чем двигать стрелку, но похоже. Ты просто хочешь этого изо всех сил, и волшебные путы разрываются, и отстраняется, расплывается адский лик, и бархатные шатры рассыпаются ржавой хвоей, сохнет трава, безжалостные звёзды сыплются с низких стеклянных небес, вьются вокруг тошнотворным хороводом, и тоненько, надрывно плачет в лесу кто-то невидимый, – и вот тогда приходит настоящая боль.
Молотя руками, ты барахтаешься во тьме без верха и низа, среди мерцающих огней, и вдруг выскакиваешь на поверхность, мокрый, жалкий, с горящим горлом, будто нахлебался не речной воды, а жидкости для труб. Говорил же я, надо стелить циновку, вот же сучонок, за волосы надо тянуть, набирай больницу, он же задохнётся, ну, я правда всё сделала как положено, руку, руку давай, дебил, снимай их скорее, потом выложим, – перекошенный рот выплёвывает чёрные испуганные слова, солнце дробится в воде, всё в порядке, всё в норме, ты живой, папа, папа.
– С тобой точно всё в порядке? – в пятый раз спрашивает Элоиза, когда они наконец выходят на улицу и закуривают. Железная дверь подвальчика лязгает за спиной, отрезая их от напряжённого гудения голосов внутри.
Больше их в этот клуб никогда не пустят, думает Йозеф.
Что ж, не очень-то и хотелось.
– Знаешь, мы хотели в скорую звонить. Ты был как утопленник вообще. Тебе что, вот так нравится, да?
– Я однажды тонул, – зачем-то говорит Йозеф. – В детстве. Мы с папой ходили на рыбалку, я убежал от взрослых и упал в речку с быстрым течением.
– Да-а? И что?
– Утонул, – вздыхает Йозеф, комически разводя руками, а потом косится на собеседницу и кричит срывающимся голосом: – Брось ты, ну! Как, по-твоему, я с тобой разговариваю?
Устыдившись своего раздражения, он торопливо заканчивает:
– Да сразу вынесло течением, повезло. Ну, барахтался, конечно, пока не вытащили. Папа меня чуть на месте не убил. Точнее, я думаю, точно бы убил, но после того, как они меня вытащили, это было как-то нелогично, не находишь? Только потом я всё равно простудился, и, знаешь, вся эта рыбалка как-то не пошла, хотя…
– Верёвки твои жалко, – невпопад говорит Элоиза. – Но я такого даже на ютубе не видела. И где ты их подрезал, вообще не заметно было. В цирке не пробовал работать?
– Нет.
– Зря. Мог бы карьеру сделать.
– Я не хочу работать, – говорит Йозеф. – В принципе, я вообще ничего не хочу, это называется абулический синдром. Я бросил три факультета по очереди и служу уборщиком в музее, еду ворую в магазинах, а раз в неделю прихожу на курсы эротического связывания и рву верёвки силой мысли, потому что так чувствую себя живым.
Элоиза задумчиво хмурится, но почти сразу на её бледном лице расцветает улыбка, которая показывает, что на этот раз её уже не застанешь врасплох. Огоньки фонарей отражаются в её мелких влажных зубах с розовой полоской от помады, такая же полоска – на фильтре сигареты.
– Никто не хочет работать, только просто так деньги не платят, правда?
– Это точно, – быстро соглашается Йозеф, боясь, что она скажет что-нибудь ещё.
Но Элоиза всё равно говорит:
– Проводишь меня? У нас тут район не очень.
Видимо, осознав, как жалко это звучит, она сердито стряхивает пепел и говорит голосом госпожи Элоизы, переплетая пальцы, обтянутые шерстяной перчаткой, с его задубевшими пальцами:
– Знаешь, я ещё никогда не играла в удушение.
Чтобы сдержаться, Йозеф разглядывает рождественские витрины – изумрудно-румяные изнутри, заросшие морозными лютиками снаружи. Говорят, если гирлянды, имбирное печенье и механические санты вызывают у тебя раздражение, это значит, что в твоей жизни что-то идёт неправильно.
Если ты провожаешь женщину, которая красится такой помадой, после того, как вас выгнали с семинара по жёсткому кинбаку за потенциально опасное поведение, и при этом размышляешь о блядских витринах, твоя жизнь идёт неправильно до такой степени, что, пожалуй, самое время прискакать кавалерии из страны фей.
Или хотя бы распрощаться, остаться одному на гулкой пустеющей улице, засунуть обе ладони под шарф и согреться наконец, – но район здесь действительно неблагополучный, и не бросать же эту дурищу посреди улицы, и слева за домами солнце уже почти не видно, через час максимум станет совсем темно.
Да и не такая уж она и дурища, – если разобраться, это он её сегодня подставил, ведь так?
Только бы она больше не разговаривала.
– Ну правда, зайдёшь ко мне? – Где они все берут эти тошнотворно-карамельные интонации, да нет, это я урод, с точки зрения нормального человека это наверняка звучит чертовски соблазнительно.
А дома у неё, наверное, керамические чашки в серванте и большие часы с золочёными стрелками на стене, и в коридоре хранятся разношенные тапочки с помпонами. Малыш, пойди погуляй, у мамы гости. Йозеф, имей совесть, ты уже взрослый мальчик. Твоя мать, между прочим, – ещё не старая женщина, Йозефчик... О-о, да что тебе говорить, тебе всё как об стену, когда же я сдохну уже наконец, тварь, сука, весь в отца!
(я просто не могу удержаться, когда вижу таких, как ты)
(на твоем месте я сказал бы ей спасибо)
– Я сейчас, – говорит Элоиза, когда тёмная фигура отделяется от стены. Точнее, у неё получается «и щаз» – шипящий, дворовый, окраинный говорок, страх и злость точно разом смыли карамель. – Щаз, щаз, разберусь кое с кем, и поднимемся.
– Не ходи, – говорит Йозеф, – не нужно...
Но она только машет на него ладошкой в дрянной шерстяной перчатке – мол, не твоё дело.
– Не подходи к нему, у него рука в кармане, – шёпотом повторяет Йозеф. – Это я виноват.
– Чего-о? Это же бывший мой, – громко говорит она, растягивая накрашенный рот в чудовищно широкую ухмылку. – Припёрся опять, год не видать было урода. Как мёдом тут ему намазано!
Тень приближается, держа руку в кармане, шамкает что-то чёрными колючими губами – слов не слышно, да и кого интересует, что говорит смерть, кто замечает, носит ли она пожелтевшие воротнички, пахнет ли табаком, присвистывает ли, вдыхая. Разве что жертва, – но её никто не спрашивает и потом уже не спросит.
За секунду до того, как всё происходит, Йозеф уже знает, что произойдёт, – так в детстве представляешь ужасы, в глубине души зная, что в тёмной ванной никто не стоит, и страшный старик – просто дворник, сгребающий листья.
Только тут наоборот: он ещё думает о том, что до проспекта отсюда метров сто, и в крайнем случае можно поймать попутку, и не хватало ещё мешаться в такие сцены, – когда что-то бросает его вперёд, к холодной вспышке в руке, взметнувшейся из кармана ему навстречу, к жаркому грохоту, наконец выбивающему воздух из его лёгких, в карусель пляшущих огней, мелькнувших в последний раз, чтобы смениться блаженной темнотой, мамочка, погляди на меня, я как Питер Паркер, я иду к тебе, я уже иду, я
не желаю.
Изыди.
Исчезни.
Издохни.
– У-у-бил. Убил его.
Это про меня, холодно думает Йозеф. Это меня убили. Но зачем так кричать?
Медленно, одним плавным движением, он поднимается на колени, стряхивая с пальцев густые тёплые брызги. Это уже ни к чему, руки больше не мёрзнут.
Женщина елозит по обледеневшей брусчатке рядом с трупом человека – тот кажется каким-то плоским, и вместо головы у него тёмная лужа.
Встретив взгляд Йозефа, она тоненько скулит, слов не разобрать, но он и так понимает, что она пытается сказать:
– Не надо, пожалуйста, я не хочу…
Йозеф поднимается на ноги и задумчиво, внимательно смотрит на неё с высоты собственного роста.
Справа, за горной грядой домов, солнце наконец проваливается за горизонт.