Название: Огни большого города
Тема: В погоне за радугой
Автор: Натаниэль.
Бета: Айа, Коробка со специями
Краткое содержание: про тему автор просто забыл, помнил, что там что-то про радугу, но на деле вышло, что понял тему более чем буквально. Так что это история о погоне за радугой.
читать дальше«Дверь» в подземлянку распахивается, и вместе с клубом первой снежной пыли в комнату по лестнице скатывается Мелкий.
- Светится! Светится! – кричит он, и в тусклых отблесках печи я вижу, как сереет лицо ба.
Они вдвоем хватают меня за руки, хотя я бы и сам уже пошел, тащат к кровати. Мелкий пихается, и я покорно шмякаюсь на постель, ба перевязывает мои руки отцовским ремнем – единственной вещью, которая всё ещё ассоциируется у меня с ним, остальное куда-то сгинуло из памяти. А ремень… просто помню, как он закладывал большие пальцы за него, когда был особенно доволен, выпячивал худой живот и удовлетворенно улыбался. Теперь, с тех пор как отец сгинул, этим ремнем мне перевязывают руки.
Люк подземлянки снова хлопает, и в поле зрения появляются ма и Элька. Ма трясущимися руками помогает Мелкому вязать мои ноги веревкой, Элька просто суетится вокруг и тявкает обеспокоенно - тоже чувствует.
- Почему сегодня… не понимаю, почему сегодня, - голос ма дрожит не хуже, чем её руки. Пальцы холодные, когда касаются моих лодыжек – немного неприятно.
- И сильное такое, - у Мелкого всё никак не получается завязать узел, руки у него неуклюжие, неловкие. Дрова таскать или там воду в ведрах – это пожалуйста, а для тонкой работы, э-эх.
Я вижу, как дрожат губы ма, и мерзко от того, что она сейчас будет плакать. Я этого не увижу, наверное, но будет ведь. Чувствую вину.
Ба тяжело вздыхает:
- Будь тут моя бабка – сказала бы: бесы вселились, - она гладит меня по голове сухой жесткой рукой, и мне хочется отпрянуть - неприятно, очень.
И я вдруг думаю, что зря они, что можно и без этого, что всё будет нормально, потому что я ничего не чувствую. Просто не хочу быть связанным, надоело всё уже хуже горькой редьки. И я говорю им об этом.
- Началось, - в глазах Мелкого испуг. Он наваливается на меня всем своим немаленьким весом, и я думаю, насколько же он потяжелел с прошлого раза. Приматывает меня последней веревкой к кровати. Тяжелый, очень, дышать нечем. А хочется, а он давит, а я…
- Отпустите меня! – крик рваный, острый, обдирает горло, рвусь из пут, изгибаюсь дугой. Мелкого отшвыривает в сторону, ба вцепилась в мою руку, я слышу – молитву шепчет. Надо мной лицо матери. Слёзы горячие, когда капают мне на лоб. Почти плавят, как кислотой. - ОТПУСТИТЕ!!!
Очень он крепкий, этот отцовский ремень…
И я вдруг вырываюсь, и тело такое легкое, взмываю к потолку, смотрю вниз - на постели худой парень: глаза вытаращены, скалится, волосы серые, стриженные кое-как, разметались, весь в царапинах и синяках, рвется из пут, едва суставы не выворачивает. Вокруг него – две женщины, мальчишка чуть младше и беспокойная дворняга. И все несчастные такие. Псина подвывает, поджав хвост.
И тут он опадает на постель, глаза пустые, ни одной напряженной мышцы во всём теле, а на губах улыбка. Такая страшная, что отвернуться хочется. Женщина, что помоложе, начинает рыдать - в голос, утыкается лицом в его штанину и скулит, как побитая собачонка. Та, что постарше, гладит её по голове, шепчет что-то успокаивающее. В глазах мальчишки ненависть, он стискивает кулаки и смотрит куда-то мимо, наверх, в сторону, и зубы сжаты, и едва не рычит.
Жалкие странные люди. Нечего мне с ними тут делать, проплываю по воздуху к двери, проскальзываю в щель. В лицо бьет морозный воздух, свежий, с легкой примесью запаха прелых листьев. Жмурюсь от удовольствия – моё чудесное чувство свободы. Открываю глаза: я посреди просторной гостиной, большой дом, выбитые стекла, за окнами почти голые деревья, пожухлая трава, припорошенная снегом, на полу у окон тоже снег, немного листьев по углам.
Я перепрыгиваю через подоконник. Трава легко пружинит под босыми ногами. Не холодно, совсем. Оглядываюсь. Заброшенный дом, хотя труба чадит, деревья вокруг.
Почему-то очень хочется оббежать здание, и я бегу, а с той стороны озеро, огромное, серое, густое, как асфальтовая площадь, и я бегу по нему, а впереди, за озером, горы, и из-за них к небу взмывают цветные лучи света, такое прекрасное сияние, такое чарующее, весь спектр, настоящая радуга, яркая, пронзительно-яркая, глазам больно, но не могу сдержаться, тянет к ней с невыразимой силой, бегу сломя голову, под ногами на воде остаются круги, и тут я спотыкаюсь об один из них, цепляюсь пальцами за воздух и всё равно падаю вниз, в серую асфальтовую глубину.
Трещит огонь.
Перед глазами снова потолок нашей каморки. Значит, всё в порядке, значит, я вернулся, значит, опять не успел.
Выдыхаю тихо, осторожно. Горло всё ещё саднит от крика. Кто-то рядом со мной вздрагивает – ма.
- Милый, пойди посмотри, как там, - голос ба.
Слышу топот ног – это Мелкий взбегает по ступенькам, грохот люка. Пошел смотреть, прекратилось ли сияние.
Мне почему-то интересно, такое же оно красивое, как в моих видениях. Или это всё игра воображения. Мелкий как-то говорил, что видит только столб белого света. Зато ба в момент особой откровенности буркнула, что, мол, отец тоже плел про радугу что-то.
Дышать немного больно. Да что там, всё тело - одна сплошная ноющая боль. Ещё дня три как минимум буду ходить по стеночке, а ба заварит тот мерзкий травяной отвар и будет вливать его в меня силой.
- Он слишком поздно решился бежать из города, - тихо говорит ма.
Я слышу, как вздыхает ба. Чувствую, что она испытывает колоссальное желание встрять, свести всё к пустому нелепому разговору, как обычно. Но пусть и тихо, ма говорит с такой решимостью, отчаянной, болезненной, что ба не лезет – мол, пусть делает, что хочет.
- Тебе было почти одиннадцать, и ты учился, а малька чего не забрать из первого-то класса к бабушке… и мы втроём и были здесь, ещё с конца апреля, когда всё только-только началось. А папа… - она молчит несколько секунд: я знаю, сдерживает слёзы, - у него же работа, дела, а ты вроде как учишься, шестой класс, это уже не просто так… а потом военная тревога, спасайтесь, как хотите… почти никто не выжил. А на первое сияние вернулись и все те, кто спасся. Отец твой не смог – лежал в бреду с температурой. Тогда бог миловал, пронес… А потом мы уже знали просто, что если сияние – вяжи веревками, чёртовы руины зовут, тянут. Как повязан на них кровью. Только вот подлая дрянь же, через год всё равно утянули… ночью, когда никто не ждал этого света проклятого.
Снова хлопает люк.
- Ушло, всё, улеглось. Даже маленьких всполохов нет. Опали, - голос Мелкого деловитый такой, серьезный, и от него почему-то спокойнее становится, в противовес материнской речи. Они развязывают меня, и я с трудом сажусь, пересиливая боль. Смотрю на бледное мамино лицо.
- Я ведь не сразу начал реагировать на сияние?
Она кивает, отворачивается, на стену смотрит.
- Только после того, как отец ушел… как будто… зовут тебя, - последнее она говорит уже совсем тихо, - ты… ничего не слышишь, когда?..
Снова смотрит на меня, и я вдруг понимаю, что в её глазах надежда.
- Милая, - грубо одергивает её ба, - не говори глупостей. Ясное дело, мальчик не слышит ничего. Слышал бы, рассказал. Сгинул твой любимый, ты уж прости мне резкость, дорогая, но сгинул, и нечего тут.
Злится, сердится. А ма уже даже не обижается, поднимается с кровати устало и идет к люку.
- Душно…
Мы с Мелким сидим на повалившемся дереве у самой кромки воды, смотрим на горы. Мелкий съежился, мерзнет, но сидит. С тех пор как сияние появилось, вне графика он от меня ни на шаг, то ли ба с ма попросили, то ли сам догадался. У наших ног Элька, положила голову мне на ботинок, дремлет.
Чувствую себя как звезда под охраной. Я и мои телохранители. Хочется потрепать Мелкого по голове. Хороший он у меня. Мой маленький брат.
- Если ты уйдешь, ма будет плакать, очень, - он подтягивает к себе одно колено, обнимает его руками и утыкается подбородком.
- Она и так очень плачет.
- Дурак, - Мелкий хмурится, но на меня не смотрит.
- Ты помнишь отца? - спрашиваю я.
Мелкий молчит, хмурится сильнее, наконец, отвечает неуверенно:
- Он очень высокий был. И смеялся хорошо. И… и… на плечах возил.
- Да. Точно, - я пытаюсь вспомнить, как отец смеялся, но перед глазами только обрывки образов, как старые фотографии – большие пальцы за толстым кожаным ремнем, выпяченный живот и довольная улыбка. И всё. Ни глаз, ни голоса, ни даже роста. Я даже никаких конкретных ситуаций с ним не помню, как будто не было ничего.
Память вообще играет со мной. Каждый раз, когда я уплываю от тела на сияние мертвого города, я забываю всё, абсолютно всё, и каждый раз, приходя в себя, понимаю, что в сознании новое белое пятно, как будто с каждым приступом кто-то отгрызает от меня кусочек прошлого.
- Знаешь, - говорю я, - я бы хотел сходить в город.
Брат вздрагивает и смотрит на меня так перепуганно, что я даже немного жалею, что произнес это вслух.
- Ма с ума сойдёт.
Ба не даст, думаю я. Смотрю на горы. За ними – город. Город, сожравший отца, город, съедающий моё прошлое.
- Ты знаешь… я думаю, что там ответы на все вопросы… решение всех проблем. Я даже не думаю - уверен. Мы же тут умираем все. То есть... Мы с ма. Она от того, что больно, я от того, что меня хотят туда, а я рвусь на части. Понимаешь?
Мелкий мотает головой.
- Не смей. Даже думать забудь. Я всё ба скажу, она тебя прибьет вообще, - его голос становится тоньше и громче. - Ты с ума сошел, да? Совсем? Может, оно опять сейчас светить будет? Слушай, пойдём домой, а?
Он боится так. Так… отчаянно, что ли. И я протягиваю руку и всё-таки треплю его по голове.
- Не трусь. Никуда я не пойду.
Облака сегодня низкие, почти цепляют горные вершины.
На вторую ночь после свечения мне, наконец, удается уснуть. Всё-таки усталость берет своё, организму необходимо восстановление.
Мне снится дом, наша с Мелким комната. Апрель. Тем утром мама увезла брата к бабушке. Пахнет яичницей. Единственным, что отец умел готовить. Ну, не считая пельменей. Я сползаю с постели, топаю на кухню с обреченностью смертника – до конца мая пельмени и яичница, яичница и пельмени. Ну, бутерброды иногда.
Отец стоит спиной к двери у плиты, жарит, ворошит лопаткой. Он всегда размешивает яичницу, чтобы быстрее жарилась.
- Привет, - говорю я.
Он оборачивается. И вдруг из сковородки в разные стороны брызгает цветным. Я даже не успеваю разглядеть лицо отца. Красные пятна заляпывают пол, по стенам - желтые и зеленые, сиреневым попадает на мои ноги.
Очень горячо, жжется.
Вокруг враз становится темно, как будто настала ночь. Только цветные пятна светятся, фосфоресцируют. Дым, запах гари. Вой сирен за окнами, крики.
Отец тоже кричит. Скорчился на полу, лицо залито синей краской, держится за него руками и почти визжит.
Страшно. До безумия.
Бежать.
Но сиреневые пятна приклеили мои ноги к полу, не могу сдвинуться, пытаюсь отодрать их, но только раздираю кожу в кровь.
Просыпаюсь от боли.
Подземлянка пропахла травами, морщась, пью отвар. Ма спит, укутавшись в старый плед, Мелкий с собакой шастает по округе – собирает последние грибы-ягоды, нам ещё как-то эту зиму пережить надо, ба чистит рыбу – с вечера ставили силки, утром нашли в них несколько глупых рыбешек, теперь есть чем достойно поужинать.
- Ба…
- Пей-пей, ничего знать не желаю, тебе надо силы восстанавливать. Нельзя всю мужскую работу на малыша переваливать, вам ещё поохотиться неплохо бы, пока звери отъетые.
Я фыркаю.
- Скажешь тоже, - отхлебываю отвар, вот же редкостная дрянь, отрава. - Я не о том вообще хотел. Я спросить…
- Ну? – её плечи заметно напрягаются, ба не любит мои вопросы, это я давно понял. Она вообще, похоже, решила, что чем меньше мы с Мелким знаем про наше прошлое или там про отца, тем нам же лучше. Я удивляюсь, как она не устроила ма разнос за её рассказ о тех днях.
- Тогда, когда отец ушел, тогда… точно было сияние?
- То есть? – она перестает чистить рыбу и смотрит на меня обеспокоенно.
- Просто… может… ну, мне пришла в голову мысль, что, может, он просто хотел разобраться с этим сиянием, мол, почему оно так вот тянет и всё такое. Понимаешь?
Ба откладывает нож в сторону, вытирает руки тряпкой и упирается кулаками в бока:
- Ты чего удумал, юноша? – её голос звенит, и я морщусь, не хочу, чтобы ма проснулась.
- Ничего. Я просто спросил, - смотрю в глаза и для вескости добавляю. - Честно.
Ба немного расслабляется, но видно, что она не очень-то мне верит.
- Нет, было сияние, - она колеблется, сомневается – рассказывать или нет - оглядывается на люк, словно ожидая возвращения Малого, вздыхает и, наконец, решается. - Я от хлопка люка проснулась. Стало тревожно, поворочалась-поворочалась, да и вышла следом – кто там и куда поперся среди ночи. Тебя за ним топающего успела ухватить у самой воды, да повалить, и держала, пока проклятый город отсвечивать не перестал. А твой отец уже на середине озера был. Плыл к горам, напрямик. Сумасшедший…
Сижу как оглушенный. Она никогда этого не говорила. Никогда раньше
- Я его звала, да толку-то… тут и мама твоя выбежала. Хотела, дурочка, следом кинуться, единственное, что её остановило – ты всё к воде рвался. Материнский инстинкт победил любовь к мужу, кинулась помогать тебя спасать, - она вздохнула и опустилась на табуретку. - Я не видела, доплыл ли он до того берега. Наверное, доплыл. Я даже думаю, свечение тогда не утихало до тех пор, пока он не дошел до города. Нам очень долго тебя удерживать пришлось, ты весь день метался.
Сглатываю. Вот это новости.
- Шикарно…
- Не то слово, милый, - она снова берет в руки нож. - Так, ты мне зубы не заговаривай, пей, пока не остыло.
Подношу чашку с вонючей дрянью к губам, продолжаю пить. Интересно, что ма чувствовала тогда. Пытаюсь представить себя на её месте. Наверное, я бы после того случая не очень бы себя любил.
Следующей радугой город плюется опять неожиданно. Мы с Мелким на берегу, проверяем силки. Он вдруг дергается и хватает меня за руку, я даже сообразить не успеваю.
- Домой!
Рыбешки падают к нашим ногам.
- Ты чего творишь, рыба же…
- Домой!!! – он кричит так громко, что я почти глохну, тащит меня к зданию, упираясь ногами в песок, а я ещё не понимаю ничего, а потом мой взгляд ловит горы. Белые всполохи вздымаются над горизонтом, отражаются от воды радужными лучами. Красиво так, что дыхание перехватывает. Я застываю. Домой, какое, к черту, домой? Когда я ещё такое увижу?
- Отпусти…
- С ума сошел?! Ба! БА-А!!! – он тащит меня что есть силы. Чёрт, а ведь здоровый очень стал, мощный. Младше меня на четыре года, ниже на голову, а сильный, как…
- Да серьезно, нормально всё, пусти, я посмотреть хочу.
Оглушительно тявкает Элька, суетясь у наших ног.
- МАМА!!! КТО-НИБУДЬ!!!
- Да заткнись ты уже, чего орешь?! Пусти меня! – я рвусь из его хватки, как же бесит-то это, как же надоело за столько лет. – Нормально со мной всё! Никуда я не поплыву! Да чёрт, я плавать не умею! Пусти же!
В этот момент из дома выбегает ба, спотыкается, бежит к нам, в её возрасте уже особо не побегаешь, а она несется. Кидается на меня, на пару с Мелким они прижимают к холодному песку.
- Сверху сядь! Ноги держи! – сама ухватывает меня за запястья, я вырываюсь – куда ей, она ведь женщина. Но у неё чертов ремень, и снова рядом появляется ма, и они вдвоём вяжут мне руки.
- Да вы спятили! Хватит уже! Пустите меня! Какого?! Со мной всё нормально, не побегу я никуда! ПУСТИТЕ!!! ДА ПУСТИТЕ ЖЕ!!!
Перестаю вырываться, смотрю с ненавистью на Мелкого, оседлавшего мои ноги. У него губы дрожат.
И меня вдруг на самом деле отпускает. Мелкий ревет, молча, только слёзы по щекам да губы трясущиеся. За его спиной чертово радужное зарево, а меня уже и не тянет, я вжимаюсь затылком в костлявую грудь ба, её пальцы стискивают мои плечи, руки ма вцепились в запястья, до боли, до царапин и синяков от ногтей. И я чувствую всё это, и больно.
Я расслабляюсь и говорю тихо:
- А меня ведь правда не тянет в город. Вы не поверите сейчас, но честно не тянет.
Они молчат.
Всполохи опадают, радужные лучи сереют.
- Кончилось? – спрашивает ба. И я впервые в жизни слышу в её голосе неуверенность.
Мне больше не разрешают выходить из подземлянки. Всю зиму.
Ни одного сияния, Мелкий страшно выматывается добывать нам всем пропитание, но ба непреклонна.
- Переживем зиму, не будет сияний – значит, всё, кончилось. А пока сиди и слушай старших.
Я часто ловлю на себе взгляд ма. Непонятный. То с надеждой, то с отчаяньем. То ли она ждет, что меня скрутит приступ и я сбегу, то ли, может, для неё свечение - символ того, что отец жив, то ли я идиот, а ма просто надеется, что нам не придется больше мучиться. Так или иначе, я не спрашиваю, о чём она думает. Нет ни малейшего желания.
В конце февраля она сильно заболевает. Мечется в горячке. Мы с ба сутками сидим у постели, но что бы ни делали, ничего не помогает. Последние медикаменты в аптечке просрочены уже два года как.
Утром первого марта я просыпаюсь, сидя на низкой табуретке, голова и руки на постели ма, её пальцы касаются моего лба. То есть они лежат неподвижно, а я прижимаюсь к ним лбом. Очень холодные пальцы. Я долго не могу оторвать от них взгляда. Страшно. Слишком.
Земля промерзлая. Не раскопать нашей тупой проржавелой лопатой. И ба решает – обойдемся без могилы.
Мы с Мелким весь день бродим по лесу – собираем хворост. Нужно много, очень. Не разговариваем.
Впервые за четыре месяца меня выпустили из дома. Воздух болезненно свежий и чистый, небо высокое, далекое, яркое. Но я ничего не чувствую, как будто ничего и не изменилось.
Набираем огромную гору сухих веток.
Укладывать задубевшее тело трудно, груда хвороста разваливается.
- Безрукие.
Это первое слово, которое я слышу от ба после того, как она отправила нас в лес за хворостом. Она не плачет. И не плакала. Глаза сухие, только синяки под ними почти черные, и все черты лица разом заострились, стали какими-то хищными, что ли.
Втроём нам наконец удается соорудить из хвороста что-то вроде помоста и уложить на него тело.
Ба разжигает костер.
- Идите в дом.
Ни я, ни Мелкий с места не двигаемся.
- Пошли вон, я сказала.
- Мы имеем право остаться, - возражаю я.
Кажется, она вкладывает в эту пощечину всю невыплаканную боль, я даже отшатываюсь – с такой силой она бьет меня.
Но больше она ничего не говорит, и мы остаемся.
Элька жмется к моим ногам и тихо скулит.
Пламя жадно облизывает ветки, поднимается к окоченевшему телу, вгрызается в пальцы. Я вспоминаю, какими холодными они были в последний раз, и горло сдавливает спазм.
Мелкий стискивает мой рукав. Собака начинает выть.
Я опять не могу спать ночью, проваливаюсь в сон буквально на несколько минут и снова выныриваю в реальный мир. Мелкий лежит неподвижно, дышит ровно. Он единственный из нас, кто всё-таки разревелся. И ба тогда словно оттаяла, гладила его по голове, шептала, что ничего, ничего, всё будет хорошо, и маме теперь тоже лучше, что она где-то там, в лучшем мире. Я сидел рядом, слушал, и с каждой фразой мне становилось всё более пусто.
Ба не спит. Я знаю точно - слышу её дыхание. Рваное, как если бы плакала беззвучно. Только ведь не плачет. Она вообще никогда не плачет.
Близится конец апреля. Дата. Наша жизнь словно стала лучше. Всё вокруг оживает, птички там, зверьки, бабочки. Приходится много работать, чтобы поддерживать жилище в нормальном состоянии. Ба заставляет нас читать старые книги. Я уже даже не спрашиваю её – зачем нам образование, хватило и первых трёх подзатыльников.
Мелкий задает много вопросов – ничего не понимает в бабушкиной прекрасной литературе. Да и к чему ему знать, что значат все эти теперь совершенно бессмысленные слова?
Мне почти каждую ночь снится всё тот же сон, просыпаюсь раньше всех. Опять от боли. И теперь всякий раз, проваливаясь в сон, помню, что это лишь кошмар, пытаюсь успеть увидеть лицо отца до того, как начнет взрываться цветная дрянь.
Иногда думаю, а что если это мы стали причиной сияния, что если всё началось с нас? По сну так похоже. Но бред ведь…
Мелкий иногда во сне зовет ма.
Мне она не снится ни разу.
- Я хочу дойти до города, - говорю я в последний день апреля. Говорю ба. Не Мелкому. Но она реагирует очень похоже:
- Ты с ума сошел?
- Нет.
Мы стоим у порога дома. Ба собралась стирать, а я – поговорить.
Она вздыхает, опускает таз с одеждой на лавку и трёт лоб:
- Нет, юноша, ты положительно сошел с ума. Что ты забыл в этом проклятом городе?
- Ответы.
- Какие ещё ответы? – она даже не злится, очень спокойна.
- На всё. Что за свечение, что произошло, что…
- Зачем? – ба перебивает меня.
- Чтобы знать! – я даже удивляюсь, что приходится объяснять настолько очевидные вещи.
- Знать что?
- Что за свечение, что произошло и… - повторяю я.
- Ну и как ты себе это представляешь? – на её губах появляется усмешка. – Вот пришел ты весь такой красивый в город, а там?
- Ответы.
- Руины там, а не ответы, юноша, - она начинает раздражаться.
- Я должен узнать, откуда это чертово сияние и что оно значит. И, может, я смогу его выключить, и… наверняка ведь мы не единственные! Есть другие люди, которые тоже мучились. А что если сияние снова появится? Или вдруг там, в городе, есть выжившие? Мы не сможем быть одни, только втроём. Ты ведь тоже рано или поздно умрешь, что будет с нами?
Она вздыхает, кладет ладони мне на плечи, это довольно нелепо выглядит – я выше её на голову.
- Сядь.
Я покорно опускаюсь на лавку. Она смотрит на меня сверху вниз, пытается давить авторитетом.
- Ты возомнил себя героем и спасителем человечества. Это прекрасно. У тебя даже личные мотивы есть. Это тоже замечательно. Выключить свечение? Как? Его не смогли устранить другие, кто знал, что это за свечение, а ты даже и не знаешь. Да и сгинуло оно ведь. Нет, тебе на месте не сидится. Ладно, плевать на меня, это ты правильно сказал – я скоро умру. А что насчет малыша? Как думаешь, каково это – брат сгинул, бабка подохла. Осталась собачонка, которая, скорее всего, дуба даст раньше, чем бабка умрет, так что - никого не осталось. Не жалко?
- Он сильный, - понимаю, что нелепо упрямлюсь, но…
- Дурак ты… - ласково говорит ба и ерошит мне волосы. – Ладно, шут с тобой, поступай, как считаешь нужным. Только... я всё-таки прошу тебя не ходить.
Я колеблюсь ещё неделю. Мелкий не знает, да и не надо ему. Ба делает вид, что не было никакого разговора, только спокойнее стала и разрешает практически всё. Мелкий обалдевает от такого счастья и уже несколько раз спросил у меня, что с ба случилось. Пожимаю плечами.
Нашел на чердаке старый отцовский портфель, в нём кроме разного хлама – автомобильный атлас. До города сорок километров. Если выйти утром, к вечеру доберусь. Плохо – в темноте в городе. И я решаю выйти ночью.
Сославшись на паршивое самочувствие, ухожу спать раньше. И просыпаюсь где-то в четыре часа. Мелкий сопит, уткнувшись носом в моё плечо. С кровати ба доносится ровное дыхание. Я как могу бесшумно выбираюсь из постели, подхватываю свою одежду. По дороге чуть не спотыкаюсь о собаку, спящую у лестницы. Она поднимает голову. Я осторожно глажу лохматую башку и мысленно молю Эльку уснуть обратно. Она кладет голову на пол. Осторожно, пропуская скрипучие ступени, поднимаюсь к выходу. Петли люка я ещё вчера смазал жиром, чтобы не визжали. Выбраться получается без единого шороха. Смотрю вниз на прощание и на мгновение мне кажется, что встречаюсь взглядом с ба. Встряхиваю головой и беззвучно опускаю за собой люк. Показалось. Пусть показалось, ладно?
Рассвет застает меня на шоссе.
Первые солнечные лучи подсвечивают верхушки деревьев. Чем дальше я иду, тем больше освещенная часть. К тому моменту, когда я решаю остановиться отдохнуть и поесть, несколько желтых пятен ползет уже по обочине, а шар солнца мелькает сквозь ветки деревьев.
К полудню, когда асфальт под ногами наконец прогрелся, набегают тучи. Дождя совсем не хочется, но я начинаю прикидывать, что лучше – укрыться в лесу или, дойдя до очередной автобусной остановки, отсидеться там. Однако небо просто затягивает серой пеленой, даже солнце всё ещё немного просвечивает. Ура. До города остаются считанные километры. Я уже вижу на горизонте остовы полуразрушенных многоэтажек.
Думаю о Мелком. Как ба объяснила ему мой уход? Соврала, что я пошел искать другие дома, или сказала правду? Лучше, если правду, он все равно догадается.
Темнеет. Посреди дня, странно. Я поднимаю взгляд от дороги. Горы остались где-то справа – шоссе сильно изгибается, напрямую до города километров двадцать от силы, если через озеро, лес, ну и сами горы, да – чуть левее от стрелки шоссе, теряющейся в лесу за очередным поворотом, на горизонте, среди скелетов зданий встают белые всполохи, они уже разбегаются всеми оттенками радуги, но ещё очень слабо, вяло, еле заметно.
Останавливаюсь.
Сияние разгорается ярче, сильнее. Окутывает развалины, прячет. Красивое такое.
Я стою, глядя на него. Вспоминаю напряженно сжатые губы ба. Погребальный костер ма. Отцовский ремень, стискивающий мои запястья. Ревущего Мелкого. Нашу тощую бестолковую дворнягу.
Радуга, не дождавшись, сама бежит ко мне, нестерпимо яркие, такие живые цвета. Только протяни руку, сделай шаг.
Вспоминаю отца. Запах яичницы и дыма. Его улыбку.
Радуга манит. Невыносимо красивая. Светится, вокруг всё темнее, лишь она одна сияет. Остальное не важно, не имеет значения. Нестерпимо хочется броситься вперед, сердце колотится, как бешеное.
Перелив цветов зовет меня, кажется, нет, не кажется, я действительно слышу своё имя. Мягкий, добрый, немного хриплый голос. Именно такой и был у моего отца. Наверняка ведь.
Радуга…
И я вдруг вспоминаю лицо отца, залитое синим. Крик, переполненный отчаяньем. Вспоминаю, как жгла сиреневая краска на моих ногах. Вспоминаю умирающих в цветных лужах людей.
Город мёртв. Город сам сожрал свои внутренности. Человеков. Всех, до кого смог дотянутся.
Переливы цветов всё быстрее - вспышки, брызги. Как будто чертова тварь бесится от нетерпения, не может дождаться моего шага вперед. Всего одного шага, последнего. И мечется, привязанная к месту, носится по периметру, волнуется. И кажется, что в небе фейерверк.
Сажусь на растрескавшийся, ещё теплый от солнечных лучей асфальт и смотрю на эту феерию.
Радуга зовет. Ласковая. Красивая. «Иди ко мне».
Я качаю головой и усмехаюсь.
- Да пошла ты.
Тема: В погоне за радугой
Автор: Натаниэль.
Бета: Айа, Коробка со специями
Краткое содержание: про тему автор просто забыл, помнил, что там что-то про радугу, но на деле вышло, что понял тему более чем буквально. Так что это история о погоне за радугой.
читать дальше«Дверь» в подземлянку распахивается, и вместе с клубом первой снежной пыли в комнату по лестнице скатывается Мелкий.
- Светится! Светится! – кричит он, и в тусклых отблесках печи я вижу, как сереет лицо ба.
Они вдвоем хватают меня за руки, хотя я бы и сам уже пошел, тащат к кровати. Мелкий пихается, и я покорно шмякаюсь на постель, ба перевязывает мои руки отцовским ремнем – единственной вещью, которая всё ещё ассоциируется у меня с ним, остальное куда-то сгинуло из памяти. А ремень… просто помню, как он закладывал большие пальцы за него, когда был особенно доволен, выпячивал худой живот и удовлетворенно улыбался. Теперь, с тех пор как отец сгинул, этим ремнем мне перевязывают руки.
Люк подземлянки снова хлопает, и в поле зрения появляются ма и Элька. Ма трясущимися руками помогает Мелкому вязать мои ноги веревкой, Элька просто суетится вокруг и тявкает обеспокоенно - тоже чувствует.
- Почему сегодня… не понимаю, почему сегодня, - голос ма дрожит не хуже, чем её руки. Пальцы холодные, когда касаются моих лодыжек – немного неприятно.
- И сильное такое, - у Мелкого всё никак не получается завязать узел, руки у него неуклюжие, неловкие. Дрова таскать или там воду в ведрах – это пожалуйста, а для тонкой работы, э-эх.
Я вижу, как дрожат губы ма, и мерзко от того, что она сейчас будет плакать. Я этого не увижу, наверное, но будет ведь. Чувствую вину.
Ба тяжело вздыхает:
- Будь тут моя бабка – сказала бы: бесы вселились, - она гладит меня по голове сухой жесткой рукой, и мне хочется отпрянуть - неприятно, очень.
И я вдруг думаю, что зря они, что можно и без этого, что всё будет нормально, потому что я ничего не чувствую. Просто не хочу быть связанным, надоело всё уже хуже горькой редьки. И я говорю им об этом.
- Началось, - в глазах Мелкого испуг. Он наваливается на меня всем своим немаленьким весом, и я думаю, насколько же он потяжелел с прошлого раза. Приматывает меня последней веревкой к кровати. Тяжелый, очень, дышать нечем. А хочется, а он давит, а я…
- Отпустите меня! – крик рваный, острый, обдирает горло, рвусь из пут, изгибаюсь дугой. Мелкого отшвыривает в сторону, ба вцепилась в мою руку, я слышу – молитву шепчет. Надо мной лицо матери. Слёзы горячие, когда капают мне на лоб. Почти плавят, как кислотой. - ОТПУСТИТЕ!!!
Очень он крепкий, этот отцовский ремень…
И я вдруг вырываюсь, и тело такое легкое, взмываю к потолку, смотрю вниз - на постели худой парень: глаза вытаращены, скалится, волосы серые, стриженные кое-как, разметались, весь в царапинах и синяках, рвется из пут, едва суставы не выворачивает. Вокруг него – две женщины, мальчишка чуть младше и беспокойная дворняга. И все несчастные такие. Псина подвывает, поджав хвост.
И тут он опадает на постель, глаза пустые, ни одной напряженной мышцы во всём теле, а на губах улыбка. Такая страшная, что отвернуться хочется. Женщина, что помоложе, начинает рыдать - в голос, утыкается лицом в его штанину и скулит, как побитая собачонка. Та, что постарше, гладит её по голове, шепчет что-то успокаивающее. В глазах мальчишки ненависть, он стискивает кулаки и смотрит куда-то мимо, наверх, в сторону, и зубы сжаты, и едва не рычит.
Жалкие странные люди. Нечего мне с ними тут делать, проплываю по воздуху к двери, проскальзываю в щель. В лицо бьет морозный воздух, свежий, с легкой примесью запаха прелых листьев. Жмурюсь от удовольствия – моё чудесное чувство свободы. Открываю глаза: я посреди просторной гостиной, большой дом, выбитые стекла, за окнами почти голые деревья, пожухлая трава, припорошенная снегом, на полу у окон тоже снег, немного листьев по углам.
Я перепрыгиваю через подоконник. Трава легко пружинит под босыми ногами. Не холодно, совсем. Оглядываюсь. Заброшенный дом, хотя труба чадит, деревья вокруг.
Почему-то очень хочется оббежать здание, и я бегу, а с той стороны озеро, огромное, серое, густое, как асфальтовая площадь, и я бегу по нему, а впереди, за озером, горы, и из-за них к небу взмывают цветные лучи света, такое прекрасное сияние, такое чарующее, весь спектр, настоящая радуга, яркая, пронзительно-яркая, глазам больно, но не могу сдержаться, тянет к ней с невыразимой силой, бегу сломя голову, под ногами на воде остаются круги, и тут я спотыкаюсь об один из них, цепляюсь пальцами за воздух и всё равно падаю вниз, в серую асфальтовую глубину.
Трещит огонь.
Перед глазами снова потолок нашей каморки. Значит, всё в порядке, значит, я вернулся, значит, опять не успел.
Выдыхаю тихо, осторожно. Горло всё ещё саднит от крика. Кто-то рядом со мной вздрагивает – ма.
- Милый, пойди посмотри, как там, - голос ба.
Слышу топот ног – это Мелкий взбегает по ступенькам, грохот люка. Пошел смотреть, прекратилось ли сияние.
Мне почему-то интересно, такое же оно красивое, как в моих видениях. Или это всё игра воображения. Мелкий как-то говорил, что видит только столб белого света. Зато ба в момент особой откровенности буркнула, что, мол, отец тоже плел про радугу что-то.
Дышать немного больно. Да что там, всё тело - одна сплошная ноющая боль. Ещё дня три как минимум буду ходить по стеночке, а ба заварит тот мерзкий травяной отвар и будет вливать его в меня силой.
- Он слишком поздно решился бежать из города, - тихо говорит ма.
Я слышу, как вздыхает ба. Чувствую, что она испытывает колоссальное желание встрять, свести всё к пустому нелепому разговору, как обычно. Но пусть и тихо, ма говорит с такой решимостью, отчаянной, болезненной, что ба не лезет – мол, пусть делает, что хочет.
- Тебе было почти одиннадцать, и ты учился, а малька чего не забрать из первого-то класса к бабушке… и мы втроём и были здесь, ещё с конца апреля, когда всё только-только началось. А папа… - она молчит несколько секунд: я знаю, сдерживает слёзы, - у него же работа, дела, а ты вроде как учишься, шестой класс, это уже не просто так… а потом военная тревога, спасайтесь, как хотите… почти никто не выжил. А на первое сияние вернулись и все те, кто спасся. Отец твой не смог – лежал в бреду с температурой. Тогда бог миловал, пронес… А потом мы уже знали просто, что если сияние – вяжи веревками, чёртовы руины зовут, тянут. Как повязан на них кровью. Только вот подлая дрянь же, через год всё равно утянули… ночью, когда никто не ждал этого света проклятого.
Снова хлопает люк.
- Ушло, всё, улеглось. Даже маленьких всполохов нет. Опали, - голос Мелкого деловитый такой, серьезный, и от него почему-то спокойнее становится, в противовес материнской речи. Они развязывают меня, и я с трудом сажусь, пересиливая боль. Смотрю на бледное мамино лицо.
- Я ведь не сразу начал реагировать на сияние?
Она кивает, отворачивается, на стену смотрит.
- Только после того, как отец ушел… как будто… зовут тебя, - последнее она говорит уже совсем тихо, - ты… ничего не слышишь, когда?..
Снова смотрит на меня, и я вдруг понимаю, что в её глазах надежда.
- Милая, - грубо одергивает её ба, - не говори глупостей. Ясное дело, мальчик не слышит ничего. Слышал бы, рассказал. Сгинул твой любимый, ты уж прости мне резкость, дорогая, но сгинул, и нечего тут.
Злится, сердится. А ма уже даже не обижается, поднимается с кровати устало и идет к люку.
- Душно…
Мы с Мелким сидим на повалившемся дереве у самой кромки воды, смотрим на горы. Мелкий съежился, мерзнет, но сидит. С тех пор как сияние появилось, вне графика он от меня ни на шаг, то ли ба с ма попросили, то ли сам догадался. У наших ног Элька, положила голову мне на ботинок, дремлет.
Чувствую себя как звезда под охраной. Я и мои телохранители. Хочется потрепать Мелкого по голове. Хороший он у меня. Мой маленький брат.
- Если ты уйдешь, ма будет плакать, очень, - он подтягивает к себе одно колено, обнимает его руками и утыкается подбородком.
- Она и так очень плачет.
- Дурак, - Мелкий хмурится, но на меня не смотрит.
- Ты помнишь отца? - спрашиваю я.
Мелкий молчит, хмурится сильнее, наконец, отвечает неуверенно:
- Он очень высокий был. И смеялся хорошо. И… и… на плечах возил.
- Да. Точно, - я пытаюсь вспомнить, как отец смеялся, но перед глазами только обрывки образов, как старые фотографии – большие пальцы за толстым кожаным ремнем, выпяченный живот и довольная улыбка. И всё. Ни глаз, ни голоса, ни даже роста. Я даже никаких конкретных ситуаций с ним не помню, как будто не было ничего.
Память вообще играет со мной. Каждый раз, когда я уплываю от тела на сияние мертвого города, я забываю всё, абсолютно всё, и каждый раз, приходя в себя, понимаю, что в сознании новое белое пятно, как будто с каждым приступом кто-то отгрызает от меня кусочек прошлого.
- Знаешь, - говорю я, - я бы хотел сходить в город.
Брат вздрагивает и смотрит на меня так перепуганно, что я даже немного жалею, что произнес это вслух.
- Ма с ума сойдёт.
Ба не даст, думаю я. Смотрю на горы. За ними – город. Город, сожравший отца, город, съедающий моё прошлое.
- Ты знаешь… я думаю, что там ответы на все вопросы… решение всех проблем. Я даже не думаю - уверен. Мы же тут умираем все. То есть... Мы с ма. Она от того, что больно, я от того, что меня хотят туда, а я рвусь на части. Понимаешь?
Мелкий мотает головой.
- Не смей. Даже думать забудь. Я всё ба скажу, она тебя прибьет вообще, - его голос становится тоньше и громче. - Ты с ума сошел, да? Совсем? Может, оно опять сейчас светить будет? Слушай, пойдём домой, а?
Он боится так. Так… отчаянно, что ли. И я протягиваю руку и всё-таки треплю его по голове.
- Не трусь. Никуда я не пойду.
Облака сегодня низкие, почти цепляют горные вершины.
На вторую ночь после свечения мне, наконец, удается уснуть. Всё-таки усталость берет своё, организму необходимо восстановление.
Мне снится дом, наша с Мелким комната. Апрель. Тем утром мама увезла брата к бабушке. Пахнет яичницей. Единственным, что отец умел готовить. Ну, не считая пельменей. Я сползаю с постели, топаю на кухню с обреченностью смертника – до конца мая пельмени и яичница, яичница и пельмени. Ну, бутерброды иногда.
Отец стоит спиной к двери у плиты, жарит, ворошит лопаткой. Он всегда размешивает яичницу, чтобы быстрее жарилась.
- Привет, - говорю я.
Он оборачивается. И вдруг из сковородки в разные стороны брызгает цветным. Я даже не успеваю разглядеть лицо отца. Красные пятна заляпывают пол, по стенам - желтые и зеленые, сиреневым попадает на мои ноги.
Очень горячо, жжется.
Вокруг враз становится темно, как будто настала ночь. Только цветные пятна светятся, фосфоресцируют. Дым, запах гари. Вой сирен за окнами, крики.
Отец тоже кричит. Скорчился на полу, лицо залито синей краской, держится за него руками и почти визжит.
Страшно. До безумия.
Бежать.
Но сиреневые пятна приклеили мои ноги к полу, не могу сдвинуться, пытаюсь отодрать их, но только раздираю кожу в кровь.
Просыпаюсь от боли.
Подземлянка пропахла травами, морщась, пью отвар. Ма спит, укутавшись в старый плед, Мелкий с собакой шастает по округе – собирает последние грибы-ягоды, нам ещё как-то эту зиму пережить надо, ба чистит рыбу – с вечера ставили силки, утром нашли в них несколько глупых рыбешек, теперь есть чем достойно поужинать.
- Ба…
- Пей-пей, ничего знать не желаю, тебе надо силы восстанавливать. Нельзя всю мужскую работу на малыша переваливать, вам ещё поохотиться неплохо бы, пока звери отъетые.
Я фыркаю.
- Скажешь тоже, - отхлебываю отвар, вот же редкостная дрянь, отрава. - Я не о том вообще хотел. Я спросить…
- Ну? – её плечи заметно напрягаются, ба не любит мои вопросы, это я давно понял. Она вообще, похоже, решила, что чем меньше мы с Мелким знаем про наше прошлое или там про отца, тем нам же лучше. Я удивляюсь, как она не устроила ма разнос за её рассказ о тех днях.
- Тогда, когда отец ушел, тогда… точно было сияние?
- То есть? – она перестает чистить рыбу и смотрит на меня обеспокоенно.
- Просто… может… ну, мне пришла в голову мысль, что, может, он просто хотел разобраться с этим сиянием, мол, почему оно так вот тянет и всё такое. Понимаешь?
Ба откладывает нож в сторону, вытирает руки тряпкой и упирается кулаками в бока:
- Ты чего удумал, юноша? – её голос звенит, и я морщусь, не хочу, чтобы ма проснулась.
- Ничего. Я просто спросил, - смотрю в глаза и для вескости добавляю. - Честно.
Ба немного расслабляется, но видно, что она не очень-то мне верит.
- Нет, было сияние, - она колеблется, сомневается – рассказывать или нет - оглядывается на люк, словно ожидая возвращения Малого, вздыхает и, наконец, решается. - Я от хлопка люка проснулась. Стало тревожно, поворочалась-поворочалась, да и вышла следом – кто там и куда поперся среди ночи. Тебя за ним топающего успела ухватить у самой воды, да повалить, и держала, пока проклятый город отсвечивать не перестал. А твой отец уже на середине озера был. Плыл к горам, напрямик. Сумасшедший…
Сижу как оглушенный. Она никогда этого не говорила. Никогда раньше
- Я его звала, да толку-то… тут и мама твоя выбежала. Хотела, дурочка, следом кинуться, единственное, что её остановило – ты всё к воде рвался. Материнский инстинкт победил любовь к мужу, кинулась помогать тебя спасать, - она вздохнула и опустилась на табуретку. - Я не видела, доплыл ли он до того берега. Наверное, доплыл. Я даже думаю, свечение тогда не утихало до тех пор, пока он не дошел до города. Нам очень долго тебя удерживать пришлось, ты весь день метался.
Сглатываю. Вот это новости.
- Шикарно…
- Не то слово, милый, - она снова берет в руки нож. - Так, ты мне зубы не заговаривай, пей, пока не остыло.
Подношу чашку с вонючей дрянью к губам, продолжаю пить. Интересно, что ма чувствовала тогда. Пытаюсь представить себя на её месте. Наверное, я бы после того случая не очень бы себя любил.
Следующей радугой город плюется опять неожиданно. Мы с Мелким на берегу, проверяем силки. Он вдруг дергается и хватает меня за руку, я даже сообразить не успеваю.
- Домой!
Рыбешки падают к нашим ногам.
- Ты чего творишь, рыба же…
- Домой!!! – он кричит так громко, что я почти глохну, тащит меня к зданию, упираясь ногами в песок, а я ещё не понимаю ничего, а потом мой взгляд ловит горы. Белые всполохи вздымаются над горизонтом, отражаются от воды радужными лучами. Красиво так, что дыхание перехватывает. Я застываю. Домой, какое, к черту, домой? Когда я ещё такое увижу?
- Отпусти…
- С ума сошел?! Ба! БА-А!!! – он тащит меня что есть силы. Чёрт, а ведь здоровый очень стал, мощный. Младше меня на четыре года, ниже на голову, а сильный, как…
- Да серьезно, нормально всё, пусти, я посмотреть хочу.
Оглушительно тявкает Элька, суетясь у наших ног.
- МАМА!!! КТО-НИБУДЬ!!!
- Да заткнись ты уже, чего орешь?! Пусти меня! – я рвусь из его хватки, как же бесит-то это, как же надоело за столько лет. – Нормально со мной всё! Никуда я не поплыву! Да чёрт, я плавать не умею! Пусти же!
В этот момент из дома выбегает ба, спотыкается, бежит к нам, в её возрасте уже особо не побегаешь, а она несется. Кидается на меня, на пару с Мелким они прижимают к холодному песку.
- Сверху сядь! Ноги держи! – сама ухватывает меня за запястья, я вырываюсь – куда ей, она ведь женщина. Но у неё чертов ремень, и снова рядом появляется ма, и они вдвоём вяжут мне руки.
- Да вы спятили! Хватит уже! Пустите меня! Какого?! Со мной всё нормально, не побегу я никуда! ПУСТИТЕ!!! ДА ПУСТИТЕ ЖЕ!!!
Перестаю вырываться, смотрю с ненавистью на Мелкого, оседлавшего мои ноги. У него губы дрожат.
И меня вдруг на самом деле отпускает. Мелкий ревет, молча, только слёзы по щекам да губы трясущиеся. За его спиной чертово радужное зарево, а меня уже и не тянет, я вжимаюсь затылком в костлявую грудь ба, её пальцы стискивают мои плечи, руки ма вцепились в запястья, до боли, до царапин и синяков от ногтей. И я чувствую всё это, и больно.
Я расслабляюсь и говорю тихо:
- А меня ведь правда не тянет в город. Вы не поверите сейчас, но честно не тянет.
Они молчат.
Всполохи опадают, радужные лучи сереют.
- Кончилось? – спрашивает ба. И я впервые в жизни слышу в её голосе неуверенность.
Мне больше не разрешают выходить из подземлянки. Всю зиму.
Ни одного сияния, Мелкий страшно выматывается добывать нам всем пропитание, но ба непреклонна.
- Переживем зиму, не будет сияний – значит, всё, кончилось. А пока сиди и слушай старших.
Я часто ловлю на себе взгляд ма. Непонятный. То с надеждой, то с отчаяньем. То ли она ждет, что меня скрутит приступ и я сбегу, то ли, может, для неё свечение - символ того, что отец жив, то ли я идиот, а ма просто надеется, что нам не придется больше мучиться. Так или иначе, я не спрашиваю, о чём она думает. Нет ни малейшего желания.
В конце февраля она сильно заболевает. Мечется в горячке. Мы с ба сутками сидим у постели, но что бы ни делали, ничего не помогает. Последние медикаменты в аптечке просрочены уже два года как.
Утром первого марта я просыпаюсь, сидя на низкой табуретке, голова и руки на постели ма, её пальцы касаются моего лба. То есть они лежат неподвижно, а я прижимаюсь к ним лбом. Очень холодные пальцы. Я долго не могу оторвать от них взгляда. Страшно. Слишком.
Земля промерзлая. Не раскопать нашей тупой проржавелой лопатой. И ба решает – обойдемся без могилы.
Мы с Мелким весь день бродим по лесу – собираем хворост. Нужно много, очень. Не разговариваем.
Впервые за четыре месяца меня выпустили из дома. Воздух болезненно свежий и чистый, небо высокое, далекое, яркое. Но я ничего не чувствую, как будто ничего и не изменилось.
Набираем огромную гору сухих веток.
Укладывать задубевшее тело трудно, груда хвороста разваливается.
- Безрукие.
Это первое слово, которое я слышу от ба после того, как она отправила нас в лес за хворостом. Она не плачет. И не плакала. Глаза сухие, только синяки под ними почти черные, и все черты лица разом заострились, стали какими-то хищными, что ли.
Втроём нам наконец удается соорудить из хвороста что-то вроде помоста и уложить на него тело.
Ба разжигает костер.
- Идите в дом.
Ни я, ни Мелкий с места не двигаемся.
- Пошли вон, я сказала.
- Мы имеем право остаться, - возражаю я.
Кажется, она вкладывает в эту пощечину всю невыплаканную боль, я даже отшатываюсь – с такой силой она бьет меня.
Но больше она ничего не говорит, и мы остаемся.
Элька жмется к моим ногам и тихо скулит.
Пламя жадно облизывает ветки, поднимается к окоченевшему телу, вгрызается в пальцы. Я вспоминаю, какими холодными они были в последний раз, и горло сдавливает спазм.
Мелкий стискивает мой рукав. Собака начинает выть.
Я опять не могу спать ночью, проваливаюсь в сон буквально на несколько минут и снова выныриваю в реальный мир. Мелкий лежит неподвижно, дышит ровно. Он единственный из нас, кто всё-таки разревелся. И ба тогда словно оттаяла, гладила его по голове, шептала, что ничего, ничего, всё будет хорошо, и маме теперь тоже лучше, что она где-то там, в лучшем мире. Я сидел рядом, слушал, и с каждой фразой мне становилось всё более пусто.
Ба не спит. Я знаю точно - слышу её дыхание. Рваное, как если бы плакала беззвучно. Только ведь не плачет. Она вообще никогда не плачет.
Близится конец апреля. Дата. Наша жизнь словно стала лучше. Всё вокруг оживает, птички там, зверьки, бабочки. Приходится много работать, чтобы поддерживать жилище в нормальном состоянии. Ба заставляет нас читать старые книги. Я уже даже не спрашиваю её – зачем нам образование, хватило и первых трёх подзатыльников.
Мелкий задает много вопросов – ничего не понимает в бабушкиной прекрасной литературе. Да и к чему ему знать, что значат все эти теперь совершенно бессмысленные слова?
Мне почти каждую ночь снится всё тот же сон, просыпаюсь раньше всех. Опять от боли. И теперь всякий раз, проваливаясь в сон, помню, что это лишь кошмар, пытаюсь успеть увидеть лицо отца до того, как начнет взрываться цветная дрянь.
Иногда думаю, а что если это мы стали причиной сияния, что если всё началось с нас? По сну так похоже. Но бред ведь…
Мелкий иногда во сне зовет ма.
Мне она не снится ни разу.
- Я хочу дойти до города, - говорю я в последний день апреля. Говорю ба. Не Мелкому. Но она реагирует очень похоже:
- Ты с ума сошел?
- Нет.
Мы стоим у порога дома. Ба собралась стирать, а я – поговорить.
Она вздыхает, опускает таз с одеждой на лавку и трёт лоб:
- Нет, юноша, ты положительно сошел с ума. Что ты забыл в этом проклятом городе?
- Ответы.
- Какие ещё ответы? – она даже не злится, очень спокойна.
- На всё. Что за свечение, что произошло, что…
- Зачем? – ба перебивает меня.
- Чтобы знать! – я даже удивляюсь, что приходится объяснять настолько очевидные вещи.
- Знать что?
- Что за свечение, что произошло и… - повторяю я.
- Ну и как ты себе это представляешь? – на её губах появляется усмешка. – Вот пришел ты весь такой красивый в город, а там?
- Ответы.
- Руины там, а не ответы, юноша, - она начинает раздражаться.
- Я должен узнать, откуда это чертово сияние и что оно значит. И, может, я смогу его выключить, и… наверняка ведь мы не единственные! Есть другие люди, которые тоже мучились. А что если сияние снова появится? Или вдруг там, в городе, есть выжившие? Мы не сможем быть одни, только втроём. Ты ведь тоже рано или поздно умрешь, что будет с нами?
Она вздыхает, кладет ладони мне на плечи, это довольно нелепо выглядит – я выше её на голову.
- Сядь.
Я покорно опускаюсь на лавку. Она смотрит на меня сверху вниз, пытается давить авторитетом.
- Ты возомнил себя героем и спасителем человечества. Это прекрасно. У тебя даже личные мотивы есть. Это тоже замечательно. Выключить свечение? Как? Его не смогли устранить другие, кто знал, что это за свечение, а ты даже и не знаешь. Да и сгинуло оно ведь. Нет, тебе на месте не сидится. Ладно, плевать на меня, это ты правильно сказал – я скоро умру. А что насчет малыша? Как думаешь, каково это – брат сгинул, бабка подохла. Осталась собачонка, которая, скорее всего, дуба даст раньше, чем бабка умрет, так что - никого не осталось. Не жалко?
- Он сильный, - понимаю, что нелепо упрямлюсь, но…
- Дурак ты… - ласково говорит ба и ерошит мне волосы. – Ладно, шут с тобой, поступай, как считаешь нужным. Только... я всё-таки прошу тебя не ходить.
Я колеблюсь ещё неделю. Мелкий не знает, да и не надо ему. Ба делает вид, что не было никакого разговора, только спокойнее стала и разрешает практически всё. Мелкий обалдевает от такого счастья и уже несколько раз спросил у меня, что с ба случилось. Пожимаю плечами.
Нашел на чердаке старый отцовский портфель, в нём кроме разного хлама – автомобильный атлас. До города сорок километров. Если выйти утром, к вечеру доберусь. Плохо – в темноте в городе. И я решаю выйти ночью.
Сославшись на паршивое самочувствие, ухожу спать раньше. И просыпаюсь где-то в четыре часа. Мелкий сопит, уткнувшись носом в моё плечо. С кровати ба доносится ровное дыхание. Я как могу бесшумно выбираюсь из постели, подхватываю свою одежду. По дороге чуть не спотыкаюсь о собаку, спящую у лестницы. Она поднимает голову. Я осторожно глажу лохматую башку и мысленно молю Эльку уснуть обратно. Она кладет голову на пол. Осторожно, пропуская скрипучие ступени, поднимаюсь к выходу. Петли люка я ещё вчера смазал жиром, чтобы не визжали. Выбраться получается без единого шороха. Смотрю вниз на прощание и на мгновение мне кажется, что встречаюсь взглядом с ба. Встряхиваю головой и беззвучно опускаю за собой люк. Показалось. Пусть показалось, ладно?
Рассвет застает меня на шоссе.
Первые солнечные лучи подсвечивают верхушки деревьев. Чем дальше я иду, тем больше освещенная часть. К тому моменту, когда я решаю остановиться отдохнуть и поесть, несколько желтых пятен ползет уже по обочине, а шар солнца мелькает сквозь ветки деревьев.
К полудню, когда асфальт под ногами наконец прогрелся, набегают тучи. Дождя совсем не хочется, но я начинаю прикидывать, что лучше – укрыться в лесу или, дойдя до очередной автобусной остановки, отсидеться там. Однако небо просто затягивает серой пеленой, даже солнце всё ещё немного просвечивает. Ура. До города остаются считанные километры. Я уже вижу на горизонте остовы полуразрушенных многоэтажек.
Думаю о Мелком. Как ба объяснила ему мой уход? Соврала, что я пошел искать другие дома, или сказала правду? Лучше, если правду, он все равно догадается.
Темнеет. Посреди дня, странно. Я поднимаю взгляд от дороги. Горы остались где-то справа – шоссе сильно изгибается, напрямую до города километров двадцать от силы, если через озеро, лес, ну и сами горы, да – чуть левее от стрелки шоссе, теряющейся в лесу за очередным поворотом, на горизонте, среди скелетов зданий встают белые всполохи, они уже разбегаются всеми оттенками радуги, но ещё очень слабо, вяло, еле заметно.
Останавливаюсь.
Сияние разгорается ярче, сильнее. Окутывает развалины, прячет. Красивое такое.
Я стою, глядя на него. Вспоминаю напряженно сжатые губы ба. Погребальный костер ма. Отцовский ремень, стискивающий мои запястья. Ревущего Мелкого. Нашу тощую бестолковую дворнягу.
Радуга, не дождавшись, сама бежит ко мне, нестерпимо яркие, такие живые цвета. Только протяни руку, сделай шаг.
Вспоминаю отца. Запах яичницы и дыма. Его улыбку.
Радуга манит. Невыносимо красивая. Светится, вокруг всё темнее, лишь она одна сияет. Остальное не важно, не имеет значения. Нестерпимо хочется броситься вперед, сердце колотится, как бешеное.
Перелив цветов зовет меня, кажется, нет, не кажется, я действительно слышу своё имя. Мягкий, добрый, немного хриплый голос. Именно такой и был у моего отца. Наверняка ведь.
Радуга…
И я вдруг вспоминаю лицо отца, залитое синим. Крик, переполненный отчаяньем. Вспоминаю, как жгла сиреневая краска на моих ногах. Вспоминаю умирающих в цветных лужах людей.
Город мёртв. Город сам сожрал свои внутренности. Человеков. Всех, до кого смог дотянутся.
Переливы цветов всё быстрее - вспышки, брызги. Как будто чертова тварь бесится от нетерпения, не может дождаться моего шага вперед. Всего одного шага, последнего. И мечется, привязанная к месту, носится по периметру, волнуется. И кажется, что в небе фейерверк.
Сажусь на растрескавшийся, ещё теплый от солнечных лучей асфальт и смотрю на эту феерию.
Радуга зовет. Ласковая. Красивая. «Иди ко мне».
Я качаю головой и усмехаюсь.
- Да пошла ты.
@темы: конкурсная работа, Радуга-1, рассказ
-
-
13.04.2010 в 09:57-
-
13.04.2010 в 17:55-
-
13.04.2010 в 17:59но ах, почему же девять тогда? Т_Т
-
-
13.04.2010 в 17:59я расплакалась, когда они хоронили ма, так они ее хоронили, ну нельзя было не заплакать. Хочется знать, что будет с ними дальше, хотя я понимаю, что в принципе уже все ясно.
10/10 и очередное спасибо Оранжевым за восхитительный текст.
-
-
14.04.2010 в 20:43-
-
15.04.2010 в 22:39О.О
-
-
15.04.2010 в 23:46большое спасибо вам за комментарий ) автор очень-очень рад, что вам понравилось и что вас зацепило
большое спасибо за оценки!
-
-
18.04.2010 в 14:11Не зацепило, но надо отметить мастерство автора.
-
-
18.04.2010 в 21:46Конец наступил внезапно. О_о
Но язык и вправду очень и очень хорош.
-
-
18.04.2010 в 21:59и спасибо за комментарии )
-
-
21.04.2010 в 18:29-
-
22.04.2010 в 23:45как-то да, конец наступил внезапно и непонятный он, но написано хорошо)))
-
-
23.04.2010 в 05:58Хорошо. Но мимо меня. Но написано хорошо
-
-
23.04.2010 в 13:12-
-
24.04.2010 в 21:59Но понравилось -- и задумка, и исполнение. ))
10/9
-
-
25.04.2010 в 20:40-
-
25.04.2010 в 21:40-
-
25.04.2010 в 21:43-
-
25.04.2010 в 22:26и за комментарии )
Ollyy
а в чём же несоответствие теме? )
-
-
25.04.2010 в 22:45Поскольку я дала обязательство проголосовать за все тексты, то составила таблицу, в которой распределила тексты по местам - какое впечатление они на меня произвели. Поскольку баллов мало - 20, а текстов много - 30, неизбежно было и усреднение оценок, и необходимость их сильной дифференциации. Поэтому баллы за тему включают в себя еще и баллы за язык, а общее впечатление - сугубо общее впечатление.
оценки ставила так, чтобы они выстроились в эту табличку распределения текстов в моей иерархии. Отсюда неизбежно некоторое занижение баллов, но ставить одинаковые баллы текстам, которые понравились мне в разной степени, показалось мне не вполне справедливым
-
-
25.04.2010 в 22:52я вас ненавижу )
-
-
25.04.2010 в 22:56-
-
26.04.2010 в 00:31-
-
26.04.2010 в 05:33-
-
26.04.2010 в 11:29-
-
27.04.2010 в 02:03и я не ожидал таких высоких баллов за общее впечатление ) а тут столько десяток и девяток О_О вау )
спасибо ещё раз )
Автор.