Название: Взгляд сквозь черные очки
Тема: Черная метка
Автор: ComOk
Бета: Чжан
Краткое содержание: Жизнь Боба была ничем не примечательна, пока однажды он не встретил странного слепого старика.
читать дальшеНе знаю, мистер, кто вам таких сплетен про меня нарассказывал, да только неправда все это. Правда… А хотите, расскажу правду? Самую, что ни на есть?
Правда началась лет двадцать назад. Я тогда у мистера Залесски работал в закусочной. Обычная закусочная для наших мест: сэндвичи, пиво, лимонад, посетители раз в два дня. Так вот, началось все с того, что Марк заехал ко мне с каким-то слепым стариком. Марк часто подвозил всяких странных типов, такая уж у него манера. Я налил старику лимонаду, а сам присел поболтать с Марком.
– Кого это ты на этот раз подобрал? – спросил я, просто чтоб завязать разговор.
– Он видит будущее, – сказал Марк. Я хмыкнул с сомнением. Марк тот еще тип, если верить всему, что он говорит, будешь самым большим дураком на весь округ. Но если сказать Марку, что он гонит, он обидится и уйдет, и придется опять давить мух в одиночестве. Нечасто в нашей глуши встречаются новые лица, так что не дело привередничать. К тому же, может, Марк и не гонит вовсе, может, это старик ему наплел про себя всякого.
– Как же слепой может видеть будущее? – бросил я. Вроде как поверил, а вроде как и нет – понимай, как хочешь.
– Он не слепой, – обиделся за старика Марк.
– Зачем тогда очки? С такими только слепые и ходят.
– Я же говорю, – Марк стукнул кружкой по столу, – он видит будущее. Вот и закрывает глаза, чтоб не видеть.
– Врешь ты все, – вздохнул я. – Если б он видел будущее, сидел бы он в этом вонючем городишке? Да он бы по лучшим отелям разъезжал. Ну сам подумай, если б ты знал, какой билет выиграет или какая лошадь придет первой! Да он бы деньги лопатой греб!
Марк покачал головой и глотнул еще пива. Дрянного пива, должен сказать. Хорошее у нас тоже есть, вы не подумайте, его из города привозят, три бакса за бутылку, а дрянное варит миссис Келли и дерет за него полтора бакса за галлон.
– Он не любит смотреть. Покой для него важнее денег.
– Да чего ты гонишь! – я начал выходить из себя. Вы бы тоже вышли из себя, если б вам сказали, что покой важнее денег. Да если у тебя есть деньги, ты себе где угодно можешь покой устроить! Нет, серьезно, если вам показать человека, который может только руку протянуть и срывать бабки, когда ты должен вкалывать за двадцать баксов в неделю, а он сидит в дерьмовом городишке и пьет дрянное пиво миссис Келли, вы бы тоже вышли из себя. Так что я себя чувствовал полностью правым, когда стукнул кружкой по столу, расплескав пиво. Вообще-то, не положено орать на клиентов, но да это же Марк, он жаловаться не будет, просто обидится и уйдет, и не с кем будет поболтать вечерком. – Да он тогда псих, наверное! Да любой в этом городишке тебе скажет, что покой ничего не стоит, его тут лопатой греби! Да если он будущее видит, я бы с ним первый местами поменялся! Пусть посидит годик в нашей глуши, так взвоет от его любимого покоя! – я почувствовал, как трясется столик от ударов кружкой, и вдруг успокоился. – Все ты врешь. Не видит он будущее, а ты мне лапши на уши навесил и доволен.
Я встал из-за стола и потащился к стойке за тряпкой – вытереть пиво, пока мухи со всей округи не слетелись. Теперь Марк точно обидится и уйдет, а я весь вечер будут тереть стойку и ругать себя. У меня всегда так – сначала скажу что-то, а потом хожу и себя ругаю. Только уже поздно, потому что даже если сказать, что вовсе не хотел ничего такого сказать, то все равно ничего не исправится. Даже если сказать «забудь», и тебе скажут «да-да, ничего не было, я все забыл», то все равно никто ничего не забыл. Слова – такая хитрая штука, вроде бы и не значат ничего, а как скажешь, не подумав, так они разом начинают значить чересчур много.
Я вернулся с тряпкой, уверенный, что Марк уже уехал, и думал, как сейчас буду отковыривать от стола прилипшие к пиву монеты, а потом оттирать каждую, потому что мистер Залесски всегда очень кричит, если в кассе монеты слипаются, а я терпеть не могу, когда на меня кричат. Мамаша на меня всегда кричала – и за дело, и просто так, а вот отчим никогда не кричал. Отхлестать ремнем всегда пожалуйста, а кричать – не кричал. Я его даже уважал за то, что не кричал. Только вот когда мамаша померла, он из нашей глуши умотал – дом наш продал, подзатыльник мне на прощание дал, и умотал.
Так вот, я вернулся с тряпкой и увидел, что Марк никуда не уехал и монет никаких на столе не лежит, зато рядом стоит старик, очки свои снял и пялится на меня. Нет, я из ума не выжил, старик был слеп как крот, это точно, кому ж кроме слепого нужны черные очки и трость, но он на меня точно пялился. Я даже остановился, в тряпку вцепился, как будто эта тряпка меня от чего-то защитит. И от чего меня защищать-то, в закусочной мистера Залесски, где я, да Марк, да слепой старик? Что слепой старик может сделать мне, здоровому молодому парню? Так что я подошел и стал тереть столик, нарочно не замечая, что старик на меня уставился. Может, мне вообще показалось. Может, он просто так очки снял.
Я столик вытер, голову поднял – смотрю, Марк тоже на меня пялится. Ну вот тут у меня никаких сомнений не было, Марк-то не слепой, по нему все видно. Тут я уже не стал сдерживаться. В конце концов, одно дело наорать на старика-слепого, совсем другое – на Марка. Все равно я на него уже наорал, два раза не обидится. Так что я тряпку на стол швырнул:
– Какого черта ты на меня вылупился? На мне что, цветочки проросли, пока я к стойке ходил?!
Марк головой покачал, а сам глаз не отводит. Тут уж я всерьез забеспокоился. Не насчет цветочков, конечно, но когда на тебя вот так таращатся, значит, что-то с тобой не так. Краска на носу или прыщ вскочил на пол-лица.
Но тут старик Марка по плечу похлопал, и Марк на меня пялиться перестал, на него посмотрел. Тот кивнул ему, как будто Марк его о чем-то взглядом спросил, а тот ответил. Марк аж побелел, а старик развернулся и прочь потопал, бодренько так, для слепого-то. Я потом его трость у столика нашел, забытую. Все думал, как же он без своей трости. В первый же столб лбом впишется. Если бы я сразу ее нашел, я б его, конечно, догнал, но я ее нашел уже вечером, когда закрывал закусочную, и совсем не знал, где искать старика. Да и Марка, если уж на то пошло. Я, конечно, заглянул к мистеру Нельсу в гостиницу, но никакой старик к нему не заходил, и Марк тоже не заходил, и вообще он Марка с прошлой недели не видел. Я даже удивился, что Марк к мистеру Нельсу не зашел, он обычно не упускал случая поболтать с его дочкой. Но мистер Нельс сказал, что сегодня тихо даже для нашей глуши, что к нему только Джон с утра забегал с газетами, да днем миссис Келли заглянула. А Марка не было, и старика никакого не было. Я пожал плечами, и трость положил на стойку на самом виду, может, Марк потом за ней придет, или сам старик вернется. А то как же он без трости, слепой-то.
Но это вечером, а тогда Марк посидел еще пару минут, потом вскочил, вытащил из кармана мятый доллар, сунул мне и почти побежал прочь. Я тогда подумал, что он за стариком побежал, а потом вспомнил, что старик-то в другую сторону ушлепал.
– Марк! – крикнул я, но он ко мне даже не повернулся, «Сдачу себе оставь!» – крикнул, да за угол свернул.
Я только стоял да смотрел, с одного угла на другой взгляд переводил. Странные у меня сегодня посетители оказались. Ну, Марка-то обычно странным назвать нельзя, нормальный парень, обидчивый только, да гонит много. Вот и про старика этого наврал – и слепой не слепой, и будущее он, понимаете ли, видит, и покой ему дороже денег. Я про этого старика весь вечер думал – и про трость забытую, и про то, как он бодро топал. Пока не лег спать, все думал. И пока закусочную запирал, думал, и пока постель себе в подсобке стелил, тоже думал. Не давал мне покоя этот старик в черных очках и с толстой тростью.
И во сне, наверное, тоже про него думал, потому что проспал. Я никогда не просыпаю обычно, понимаете, всегда заранее просыпаюсь – свойство организма такое. Даже немного завидовал тем, кто умеет просыпать. Всегда завидуешь, если другие могут что-то, чего ты не можешь, даже если шевелить ушами или там храпеть музыкально. Так вот, никогда я не просыпаю, а теперь проспал – из-за старика вчерашнего, уж больно много я о нем думал. И, конечно, мистер Залесски именно этим утром решил проверить, как дела в его закусочной. Он-то меня и разбудил, стучал в окно и ругался как черт. Я спросонья выскочил как есть, даже штаны не натянул, думал, случилось что, пожар там, или плохо кому-то. Нет, стоит мистер Залесски, стучит в окно со всей дури и орет, что я бездельник и гнать меня надо, и мамашу мою ругает, и папашу, которого у меня с роду не было. И вот стою я перед ним в одних трусах, потому что выскочил-то не одеваясь, потому что думал, что беда у кого-то, а он на меня орет и кулаком машет. А я терпеть не могу, когда на меня орут. Так и стою, дурак дураком, с ноги на ногу переминаюсь и мистера Залесски разглядываю. Не лицо, конечно, кто же смотрит в лицо, когда на тебя орут, а ботинки там, колени, ремень брючный. А ботинки у него хорошие, он же не из простых, мистер Залесски-то, у него пять закусочных, или шесть даже, и еще кафе в городе. И вот смотрю я на ботинки и думаю, что утонет мистер Залесски вместе с этими ботинками, когда пароход пойдет ко дну. Не знаю, почему я про пароход подумал, может, потому что никогда на пароходе не плавал. Подумал, и обругал себя, потому что нельзя желать никому смерти, даже если на тебя орут.
– Мистер Залесски, – говорю, чтоб он хоть на секунду орать перестал, а то вдруг я ему еще что-нибудь пожелаю, – мистер Залесски, а вы плавали на пароходе?
– Нет. – Мистер Залесски вдруг улыбнулся. – Но когда-нибудь поплыву, через всю Атлантику. Мечта у меня такая, понимаешь?
Я кивнул, мол, понимаю, что тут не понимать, это же здорово, когда человек о чем-то мечтает. Вот мистер Морисон, здешний нищий, мечтает однажды десять долларов в мусоре найти, а пароход – это же куда лучше, чем десять долларов. Я ему так и сказал, только он снова разозлился.
– Ты, – говорит, – меня со всякой швалью не сравнивай! Ты, бездельник, вместо того чтоб со всякими отбросами трепаться, лучше бы работал как следует.
Глянул злобно и в кассу полез, выручку считать. Потом опять орал, что мало, что я лентяй, что бездельник. Но к этому я уже привык и даже за крик не считал. Хозяева всегда говорят, что мало, что ты бездельник и лентяй, и гнать тебя в шею, и дурнее работника у них в жизни не было – это и Сэм говорил с заправочной станции, и Майк из пекарни. Так что я почти не слушал, а только смотрел, как мистер Залесски перекладывает монеты в столбики – он всегда строит из монеток столбики, и двигает по столу туда-сюда, Марк как-то говорил, что так в казино крупье жетоны столбиками двигают. Не знаю, в казино не бывал, а Марку никогда полностью верить нельзя, мало ли что наговорит, как вот про того старика, который будущее видит. Навешает лапши на уши, а ты снимать только успевай. Так что я смотрел, как мистер Залесски двигает столбики монет, прямо как в казино, и думал, что когда он снова пойдет в казино в следующий вторник, то уйдет оттуда почти без денег, зато с пышнотелой блондинкой, и потом миссис Залесски об этом узнает, потому что муж кузины давней подруги миссис Залесски работает в том казино, и упомянет об этом при жене, а та за чашкой чая расскажет сестре, а уж та не сможет удержаться, чтоб не рассказать подруге горяченькое про ее мужа. А, узнав, миссис Залесски устроит мистеру Залесски скандал с битьем посуды, а еще через несколько дней мистер Залесски обнаружит, что блондинка оставила ему неприятный подарок, от которого предстоит долго лечиться, и отношения с миссис Залесски испортятся окончательно. Мне прямо даже жалко стало мистера Залесски, хоть он и кричит на меня, но все равно я бы ему не пожелал ничего такого. Так что я дождался, когда он отсчитает мне зарплату за неделю, ссыплет остальные деньги в карман и, продолжая ворчать, направится к дверям, и сказал как можно убедительнее:
– Мистер Залесски, не ходите в казино в следующий вторник.
Он так на меня посмотрел, что я чуть под землю не провалился.
– Пожалуйста, – повторил, – не ходите. Сами потом жалеть будете.
Он побагровел, как переспелый помидор:
– Ах ты, – говорит, – ах ты, негодяй. Ах ты, скотина. Ты куда нос свой совать вздумал? Ты за мной следить вздумал? Шпионить, значит? Я тебя, бездельника, на работе держу, из уважения к твоей покойной матушке, я бы давно другого на твое место взял, порасторопней да посообразительней. Но всему предел есть, – говорит. – И моему терпению. Выметайся, – говорит, – отсюда. Чтобы я тебя у своей закусочной за сто футов не видел. Слишком длинный у тебя нос, – говорит, – и суешь ты его куда не нужно. И попробуй только сболтнуть что-то про меня, так ославлю, что распоследний болван тебя на работу не возьмет. Скажу, что за воровство выгнал, если хоть слово стреплешь про меня.
И вышел, и дверью хлопнул так, что она чуть с петель не слетела. Хлипкая у меня дверь, а если ей так хлопать, развалится скоро. Я ее всегда осторожно закрывал, а вот Марк любит от души ей хватить, когда обидится. И мистер Залесски иногда ей хлопал, когда особенно не в духе был. Вот и сейчас хлопнул и уехал – я звук мотора слышал, как он за два квартала рычал. А я стоял и думал, чего это я вообще придумал что-то про казино. И про ботинки. Да, про ботинки и пароход я тоже ведь придумал, но про казино куда как более складно вышло. Я даже обрадовался, что так складно научился придумывать, теперь я тоже Марку смогу лапшу на уши вешать. А про то, что меня уволили, я как-то даже и не думал. Знаете, так бывает, когда что-то плохое случается, начинаешь думать обо всем, чем угодно, только не об этом. Когда мамаша умерла, я тоже думал обо всем: и что погода ужасно теплая, и что в школе мистер Келли рассказывал про рыб интересное, и что у Мэри Стоун веснушки, и что мало я вчера поколотил Питера. А про мамашу не думал совсем – ну я о ней никогда особо и не думал, что тут думать-то, у каждого есть мамаша, а вот перо с черным кончиком не у каждого, и не каждый может достать языком до носа, но вот когда мамаша умерла, я как-то особенно старательно о ней не думал.
Так вот и теперь, про то, что меня уволили как-то не думал. И когда вещи в чемодан скидывал тоже не думал, как будто в гости к тетке собирался. Ну да, есть у меня тетка, неродная, правда, сестра отчима, но все равно тетка, и я в детстве у нее пару раз бывал, а потом, когда мамаша умерла, а отчим уехал, она приезжала, толстая такая и вредная, и ругалась все время, а потом к себе звала в гости. Я и ездил пару раз, когда скучно очень было или грустно совсем. В чемодан запихивал рубашку и пару сэндвичей, садился на поезд и ехал к ней. Она в городе живет, до нее на велосипеде не доедешь, не то что до Джесси, та в соседнем городишке, до нее можно и на велосипеде. Джесси – это такая девчонка, мы с ней в детстве дрались, а потом она уехала в соседний город, тоже к тетке. У каждого человека есть какая-нибудь тетка. Так вот, моя тетка живет в городе, и я к ней временами ездил, когда совсем тоска заедала в нашей глуши. Так что я сейчас воображал, будто к тетке собираюсь, только деньги все из копилки выгреб, да фотографию мамаши в газету завернул, а так – совсем как к тетке.
Потом комнату запер, ключ сунул под коврик и пошел с чемоданом к станции. Как будто к тетке еду. И только когда на станцию пришел, тут-то и дошло, что не к тетке я еду, а выгнали меня с работы за мой болтливый язык и глупую голову. Сел на станции на скамейку, запихал чемодан под нее, и так и сидел. Сидел и думал, зачем же придумал про казино. По всему выходило, что просто так, без надобности. Как в детстве, когда оттаскаешь кошку за хвост, а тебя спрашивают – зачем ты ее мучишь? А ты стоишь и сам не знаешь, вроде как и не зачем. Вот и я сидел и не знал. Только за кошку накричат или ремня всыплют, а меня с работы выгнали, и жить мне теперь негде, и делать нечего. Не знал я, зачем я придумал про казино и мистеру Залесски сказал, но так хорошо придумал, что и сам поверил. Знаете, когда что-то врешь или сочиняешь, главное – самому поверить, тогда лучше всего выходит. Наверное, потому Марк так убедительно и гонит, что сам себе верит.
– Вот ты где, – сказал Марк. Подошел и сел рядом на скамейку, а я вспомнил, что он вчера был со стариком, и старик забыл трость, и трость сейчас лежит на стойке, и что мистер Залесски не знает, чья эта трость, и ни за что потом ее не отдаст. Я ему об этом сказал, а он отмахнулся.
– Ему трость больше не нужна, – говорит. – И очки тоже, – и протягивает их мне. Черные такие, круглые. Я взял зачем-то, в руках повертел, посмотрел в них – ничего не видно, даже на солнце смотреть можно. Хотел вернуть, а он головой покачал. – Оставь, – говорит, – себе. Пригодятся. – Потом встал, меня по плечу хлопнул: – Удачи тебе. Ты парень неплохой, Боб, только за языком совсем не следишь.
Я удивился, конечно, что он уже знает, что меня уволили, но не слишком – городок у нас маленький, новости быстро разлетаются. А Марк стоит и смотрит на меня внимательно, будто у меня рога должны вырасти, да все не растут.
– Что ты на меня опять пялишься? – говорю. А он только головой покачал, повторил: – Удачи тебе, Боб, может еще свидимся. – И пошел от станции. Он идет, а я на него смотрю. Он идет, а я смотрю. Потом подскочил, как заору:
– Марк! Марк! Не...
Он обернулся, и улыбнулся так, будто рога у меня все же выросли, и он не рад этому, хоть и ждал.
– Ты мне, Боб, только ничего не говори. Я, – говорит, – ничего об этом знать не хочу. Что бы ты ни узнал, не говори.
И ушел уже совсем. Я за ним, было, кинулся, потом вспомнил, что чемодан под скамейкой остался, и вернулся. Сел обратно, и так и сидел, пока поезд не пришел. Думал. И когда в поезд сел, тоже думал, так что даже в окно не смотрел, хотя я в поезде всегда смотрю в окно, потому что куда еще смотреть в поезде? Можно, конечно, разглядывать соседей, но они не любят этого, да я и сам не люблю, когда на меня пялятся, и когда в газету заглядывают, и когда смотрят в рот, если я ем сэндвичи, тоже не люблю. Так что я в поезде всегда смотрю в окно, хотя, честно говоря, смотреть там не на что, сплошные деревья, да изредка будки стрелочников. А сейчас я даже в окно не смотрел, а смотрел на то, как Марк идет – не по настоящему, конечно, а в своей голове. По-настоящему-то Марк остался в нашем городишке, и уедет на машине, у него здоровская машина, всегда мечтал, что когда-нибудь себе такую же куплю, красную и мощную. Вот я сидел, уставившись в окно, и смотрел в своей голове, как Марк идет к станции. И как я начинаю понимать, что завтра он сядет в свою здоровскую машину и поедет в город, и будет ехать долго, потому что сначала проткнет колесо и будет ждать кого-нибудь, кто бы помог починить, а никого не будет, потому что он решит срезать путь и поедет по короткой дороге, по которой никто не ездит уже лет двести, и он пойдет пешком в город, чтоб кого-нибудь найти, и пройдет двадцать миль пока не найдет какого-то парня, и потом они вернутся и будут латать колесо, а потом он все-таки поедет в город, и приедет на два дня позже, чем обещал, и узнает, что его сестренку машина сбила, потому что все бегала смотреть, не едет ли Марк. Я подумал, что на этот раз я, может, и складно придумал, но уж больно грустно. Аж самому плакать захотелось. И я себя ругал, что не сказал Марку, хотя обычно я себя ругаю за то, что сказал, а не наоборот, и Марк тоже сказал ему ничего не говорить, хотя если бы он знал, о чем я хочу сказать, он бы, наверное, захотел бы узнать.
Так что я ехал в поезде, и думал про Марка, и про его сестренку, и про то, что вдруг научился очень складно придумывать, и что если бы это была история в каком-нибудь журнале, я бы дал ее почитать тетке, она любит истории, от которых слезы наворачиваются. Но эта история была только у меня в голове, а рассказывать ее я бы не стал. Только Марку, но Марк не хотел ее знать.
Знаете, я бы, наверное, еще долго думал, что просто научился складно сочинять, и, может быть, пошел бы в какой-нибудь журнал, и писал бы в него истории, от которых слезы наворачиваются. Да, наверное, так оно бы и было, если б не очки, которые мне отдал Марк. Я все думал, зачем он мне их отдал, а потом начал думать про старика, и как Марк говорил, что тот видит будущее. И вдруг подумал, а вдруг это я не просто сочиняю? У меня аж голова закружилась, когда я об этом подумал. Я бы, наверное, сел, если б уже не сидел. Ну, думаю, Боб, ты либо сбрендил совсем, либо самый большой везунчик во всем округе. Пощупал у себя лоб – мамаша так всегда делала, если я какую-нибудь особенную глупость говорил, лоб как лоб, ничего особенного, значит, не сбрендил. Ух, как я обрадовался! Правда потом я расстроился, потому что если это взаправду, а не история, то и сестренка Марка умрет взаправду. Но потом я снова обрадовался, потому что ну подумайте, ведь сестренка Марка все равно умрет, знаю я про это или нет, а Марк все равно не захотел, чтоб я ему говорил. Не подумайте, что я сухарь какой-то, но ведь я сестренку Марка и не видел никогда, я и про Марка-то знал только, что он парень хороший, но обидчивый, и что лапшу на уши хорошо умеет вешать.
А с поезда я поехал прямиком на скачки. Сел на автобус и поехал. Знаете, вы бы на моем месте сделали бы то же самое. Я не автобус, конечно, имею в виду. Или нет, я же не знаю, любите ли вы лошадей. Может, не любите, тогда бы вы, конечно, не поехали бы на скачки, вы бы пошли на петушиные бои, или в казино, или на биржу, или еще куда-нибудь, где испытывает судьбу и угадывают будущее. А может, вы бы никуда не поехали, а сели бы играть в орлянку или пытались бы угадать, поскользнется ли вон тот смешной старик на ореховой скорлупе. Но вы на моем месте сделали бы то же самое – вы бы захотели проверить, не показалось ли вам. Может, вы просто сбрендили от расстройства, или так здорово научились придумывать, что сами себя надули. Так что если бы я любил птиц, я бы пошел на петушиные бои, но я любил лошадей и пошел на скачки.
В автобусе было душно, и его трясло, и сосед дышал на меня луком, но я смотрел в окно и думал, что я везунчик, черт побери, что на меня свалилась такая невозможность, такая удача, что если б мне кто такое рассказал, я бы решил, что мне лапшу на уши вешают. Я думал, что вот-вот автобус доедет до ипподрома, и я поставлю на лошадь, которая приедет первой, и выиграю гору денег, и буду делать что хочу, а если захочу, смогу купить себе закусочную, и мистер Залесски будет тогда мне завидовать, потому что я смогу продавать пиво так дешево, что у него никто его покупать не будет, а все будут покупать у меня. Но я так не сделаю, потому что я честный человек, и это нехорошо, издеваться над мистером Залесски только потому, что у него мало денег, а у меня много. Хотя, наверное, все-таки немного поиздеваюсь, просто чтобы он понял, что нельзя просто так кричать на людей, им ведь это неприятно. Но, может, я и не куплю закусочную, если не захочу, у меня ведь будет много денег, потому что я много выиграю, когда буду знать тех лошадей, которые придут первыми.
Я даже подпрыгивал от нетерпения, просто не мог дождаться, когда автобус доедет, сосед даже на меня начал коситься, ну да я внимания не обращал, какое ему дело, мне же нет никакого дела, что от него несет луком. Я думал, он сейчас мне скажет сидеть смирно или еще что-то в этом роде, но он подышал на меня луком и хлопнул по коленке – он, наверное, хотел хлопнуть по плечу, такие парни всегда хлопают по плечу, но сложно хлопнуть по плечу того, кто сидит рядом с тобой, поэтому он хлопнул меня по коленке.
– Не терпится, парень? – говорит. – В первый раз?
Я кивнул, а сам все смотрел в окно – скоро ли приедем. По всему выходило, что скоро, так что меня нетерпение все больше разбирало.
– Ты там осторожнее, – говорит. – А то знаю я таких как ты, чуть мамка отвернется, копилку разобьют – и сюда. Спустят все, а потом в петлю. Ты, – говорит, – поближе к Сэму Нэшу держись. Сэм Нэш – это я, – говорит. – Я тут человек опытный, я тут все входы-выходы знаю. Подскажу, так уж и быть, на что ставить, чтоб не прогадать. Вот ты, например, Викторию как увидишь, так на нее и кинешься ставить. Красавица кобыла, а бежит ни к черту. А ты это с полвзгляда поймешь? Вот то-то же. А я тебе все скажу. Вот взять Джека Смита, он тут тоже не первый день, а к Сэму Нэшу всегда прислушивается. Сэм Нэш – это я, парень, усек? Держись Сэма, не пропадешь.
Я его и не слушал почти, никакого мне дела не было ни до Джека, ни до Сэма, мне выиграть надо, будущее узнать. Так что как автобус встал, я мимо Сэма протиснулся и выскочил побыстрее. И к лошадям пошел. Все к лошадям пошли, их как раз выводили, кто же это приедет на скачки и не посмотрит на лошадей. Так что я тоже посмотрел, но ничего не понял. Сэм прав, я в лошадях не понимаю, люблю лошадей, но понимать в них не понимаю. Знаете, так ведь тоже бывает, я их может, потому и люблю, что не понимаю. Так что смотрел я на лошадей и ждал, что вот-вот мне ясно станет, которая первой придет, а только ясно не становилось. Я уже почти расстроился, вдруг мне все показалось? И очки черные того старика вовсе ни при чем, и про машину я и про казино просто складно придумал? Нет, думаю, не суметь мне так складно, так что пошел я, сел на скамейку за оградой и решил сначала посмотреть, как лошади побегут. Конечно, как можно увидеть, какая лошадь придет раньше, когда они стоят и мордами крутят? Нет, надо смотреть, как они бегут, тогда и увидеть можно. А если я увижу, что лошадь придет первой в следующий четверг, так я просто приду в четверг и выиграю, и не обязательно мне сегодня выиграть, я не жадный.
Так что я сел и стал на лошадей смотреть, особенно на одну, серую с белыми чулками, красивая такая лошадка, и жокей славный, молоденький совсем мальчик. Наверное, это и есть та самая Виктория, хорошая лошадка, хотя я в них ничего не понимаю. Лошади заходили в такие загоны со смешными дверьми, ну как в салунах, через которые пьяные ковбои всегда вбегают, и они еще на петлях качаются. Вот лошадей за такие двери заводили, только они не ковбои, так что не всем эти двери нравились, и некоторые заходить не хотели, но их все равно завели. И Викторию тоже, и мальчик на нее сел. А потом ударил колокол, и они побежали, и все вокруг кричали и топали, и свистели, и я, наверное, тоже кричал, и топал, и смотрел на Викторию и на ее мальчика. Я, наверное, слишком долго на них смотрел, потому что наконец-то увидел. Они уже к финишу пришли, когда я увидел, проиграли, наверное, потому что Сэм Нэш меня за плечо тряс и в ухо кричал.
– Ты что же, парень, на Викторию поставил? Вот не говори, что Сэм тебя не предупреждал, Сэм тебя предупреждал! Проигрался, парень? А ведь новичок, новичок, везти тебе должно, ну да ничего, отыграешься, у тебя сегодня счастливый день, раз ты в первый раз, только ты от Сэма больше не убегай, Сэм тебе не даст в обиду! Я ж тебе говорю, не ставь на Викторию, тут даже твое везение не поможет, вот и проигрался.
А я не проигрался, я же вообще ничего не поставил, потому что решил сначала посмотреть, так что я не проигрался совсем, а плакал совсем не поэтому. Стал бы я из-за проигрыша плакать, я же не маленький, я не из-за проигрыша плакал, а из-за того, что увидел.
Грязь летит из-под копыт, и Виктория мчится, птицей летит, ветер в ушах свистит, мальчик что-то кричит и смеется, а потом летит кубарем. Грязь, и дорожки убраны скверно, и Виктория запнулась, или поскользнулась, или зацепилась, не знаю я, не разобрал, свалилась на землю, и мальчик ее свалился, через голову перелетел. Но мальчик поднялся, руку вывернутую к груди прижимает, но поднялся, а Виктория не встала. Только голову приподняла и заржала, тихо так, как будто заплакала. Я и не понял сразу, что это Виктория, а мальчик понял, подбежал к ней, а она даже не бьется, только ржет, и мальчик подбежал, на колени встал, за шею ее обнимает, а она плачет...
Мальчик на коленях стоит и ревет, и я вместе с ним реву, и ничего с собой поделать не могу, глазами в землю уткнулся, чтоб ничего больше случайно не увидеть, и реву. А Сэм что-то рядом в ухо кричит, а мне ну вот совсем не до него, мне бы Викторию найти и ее мальчика, и предупредить. А я ни слова выговорить не могу, реву, как девчонка. Тут Сэм меня за плечо тряхнул и в руки стакан сунул, с какой-то гадостью, у меня чуть глаза от нее не вылезли, но я выпил до дна и сказал спасибо, потому что меня накрепко научили всегда говорить спасибо, так что это стало что-то вроде рефлекса, когда доктор бьет тебя по коленке; ты даже не осознаешь, что происходит, но говоришь спасибо, и извините, и простите за беспокойство. И я понял, что могу говорить, лицо рукавом вытер и конюшням побежал. Только меня туда не пустили, к лошадям посторонних не пускают, и правильно не пускают, нечего посторонним у лошадей делать, но мне не Виктория была нужна, а ее мальчик, потому как что я лошади-то смогу объяснить? Она же глупая, хоть и красивая, и не поймет, а мне важное надо сказать, так я попросил позвать мальчика, который на Виктории ездил. Только оказалось, что это не мальчик, а девочка, ну да я это даже вблизи понял, только когда она сказала, что ее Лана зовут, да и все равно мне было, честно сказать. Я ей как мог объяснил, только она не поверила. Видно было, что не поверила, да я бы сам себе не поверил, но я ей как мог, сказал, что осенью дорожки надо хорошо убирать, а то несчастье будет с Викторией, что она запнется или поскользнется и плакать будет страшно. Девочка побледнела и велела мне убираться, а то она на меня собаку натравит или отца позовет. Я ей кричал, что только помочь хочу, что я ничего плохого не сделаю, и я лошадей люблю, и предупредить хочу, а она только больше пугалась, потом позвала мужчину, отца, наверное, и он мне тоже сказал, чтобы духу моего близко не было.
И я тогда решил, что осенью на конюшни приду и наймусь дорожки убирать, даже если у меня много денег будет, все равно приду, и буду их чисто-чисто убирать, чтобы Виктория не споткнулась. Так решил, но не выполнил. Не потому что я ленивый, или слова на ветер бросаю, или зазнался, знаете, как бывает, когда сначала что-то пообещаешь, а потом чем-то другим занялся, и вроде как уже и не хочется обещание выполнять, вроде неважным кажется. Нет, я потому не выполнил, что не успел, понимаете, я же не осень увидел, не знаю, почему решил, что осень, я же просто грязь увидел, а летом было дождливо, и грязь была летом, и Виктория до осени не дожила. Мне Сэм потом рассказал. Мы с ним иногда потом виделись, он неплохой парень, только шумный очень. А тогда я со скачек ушел, не мог больше смотреть, так и чудилось, что сейчас какая-нибудь лошадь упадет. А Сэму сказал, чтоб завтра ставил на Викторию, потому что я когда подумал подольше, то понял, что завтра Виктория первой придет, не Виктория, точнее, а Лана, потому что я же не на Викторию смотрел, я будущее у людей только вижу. Но это я только потом узнал. А тогда я знал, что Виктория завтра первой придет, и потом еще через неделю тоже. А если бы я подумал подольше, я бы, наверное, узнал, что она не осенью упадет, но у меня уже голова болела от всего этого, и я со скачек уехать решил, и о Виктории не думать до осени. А денег я все-таки много выиграл, и Сэм тоже, потому что никто и не думал, что Виктория первой придет, она же никогда первой не приходила. Сэм мне потом сказал, что решил, что я чокнутый, но я же новичком был, поэтому он послушался, потому что новичкам везет, особенно чокнутым.
Я потом часто думал про Викторию. Вы скажете, что я подонок, потому что про сестренку Марка не думал и не ревел, а про лошадь какую-то... только это не я подонок, а вы ничего не понимаете. Я же про сестренку Марка просто узнал, как будто в газете прочитал, а с Викторией я рядом стоял, и как она плакала слышал, и как мальчик, ну то есть Лана, плакала. Это, наверное, видение улучшалось, да только я бы рад был, если б оно совсем исчезло. Но оно не исчезало, а только глубже становилось и сильнее, скоро я на человека уже взглянуть не мог, чтоб не увидеть. Чуть взгляд задержишь, и он уже перед тобой кровью харкает, или смотрит стеклянным взглядом, или обгорает заживо, или…
Я все понять сначала не мог, почему только смерть вижу, ведь у человека в будущем не только смерть, там много чего еще, но потом сообразил. Вот вам если лист с кляксами показать, вы на что сначала смотреть будете? То-то и оно. А смерть, она как большая клякса, на весь лист. Она-то поначалу и видится, потом, когда вспоминать начнешь, еще много чего вспомнить можно, но сначала – смерть.
После скачек я к тетке не пошел – в какой-то гостинице комнату снял, даже название не запомнил, просто первую же дверь толкнул. Угадал, как оказалось, дрянная та гостиница была, замечательно дрянная. Месяцами в ней жить можно было, никого не видя и не слыша. Я и жил. У меня денег бы и на хорошую хватило, я на Виктории много выиграл. Мне бы и на шикарный отель хватило, да только меня мороз по коже пробирал, как подумаю, что идти к людям. А ведь там где шикарно, там ведь всегда людей много, тянутся люди к шикарному. Хоть поближе постоять, если у самого нет. Там ведь и горничные, и швейцары, и официанты, и коридорные, и кого там только нет, и у каждого своя смерть. Плохо мне тогда было, после каждого встречного по полдня больной ходил. Кляксы все чернее становились. Только на кого взглянешь, и все смерти перед глазами: и его, и друзей, и родных. Все, что может умереть, в будущем умирает. Все, что не может, тоже умирает, только по-своему. Знаете, забавный случай был, не поверите, но со смертью связано много забавных случаев. Так вот, встретил я как-то человека, уже потом встретил, когда мог все кляксы с одного взгляда увидеть. Так у него самое дорогое, не в смысле денег, а для сердца, была коллекция марок. Такая внушительная, такие, знаете, кляссеры, в кожу затянутые. Так его самой большой кляксой была кража этой коллекции. Его смерть я уже потом разглядел, а вот коллекцию сразу. Я как сейчас эту коллекцию вижу, я в марках не понимаю, но, верите, дай мне каталог, я бы каждую марку показал.
Я сначала из комнаты почти не выходил, в четырех стенах сидел, людей боялся, себя боялся. А потом решил. Знаете, так бывает, когда о чем-то думаешь, думаешь, и ничего не выходит, а потом утром просыпаешься – и решаешь. Я решил стать супергероем. Знаете, в комиксах про таких пишут, они всегда всем помогают, а никто не догадывается, что это они помогают, они днем скучные такие, обычные, а ночью всякую яркую одежду на себя надевают и помогают. И я решил, что буду тоже. Не про одежду, конечно, хотя мне нравятся всякие яркие вещи, а про помогать. У всех супергероев всегда есть какая-то способность, которая помогает им помогать, ведь просто так-то люди не пойдут по ночам помогать кому попало. А супергерои, они всегда или летать умеют, или мысли читать, или еще что-то полезное. И я решил, что видеть будущее ничем не хуже. Даже лучше! Мне очень понравилось, как я решил – раз я знаю будущее, значит, могу его изменить! И раз я вижу смерть, значит, могу спасти от смерти! Очень здорово я придумал, должен вам сказать. Я прямо сразу на улицу побежал, чего откладывать, я ведь теперь супергерой, хотя об этом никто не знает. Хотя никто и не должен знать, что я супергерой, иначе я буду не настоящим супергероем. Так что побежал я на улицу и впервые за неделю, а может, за месяц, а может и больше, я совсем за временем не следил, я за ним вообще никогда не следил, на меня еще мамаша за это всегда ругалась. Так вот побежал я на улицу и на людей без страха смотрел. С гордостью смотрел, даже со снисходительностью. Я ведь теперь не просто смерть видел, я выход видел, я помочь им мог, спасти!
Только я быстро спутался на улице, понимаете, никто же не выстраивается в очередь по дате смерти, тем более, если никто еще не умер, так что я быстро запутался. Я сначала еще помнил, что тот мистер в широкой шляпе умрет через три года от пневмонии, а водитель автобуса доживет до самой старости и умрет, подавившись косточкой от вишни. Я ведь даже не знал, доживу ли я до того времени, когда он подавится косточкой, чтобы прийти и похлопать его по спине. И где найти через тридцать семь лет женщину, которая теперь выбирает яблоки у лоточника, чтобы поддержать, когда она будет переходить ручей по скользкому настилу; да и как зовут лоточника, который умрет от рака через восемнадцать лет. И как мне помочь ему не умереть от рака? Я совсем расстроился, потому что столько смертей было вокруг, которым я мог бы помочь, но не помогу, не потому что не хочу, а потому что не смогу, хоть я и супергерой, но даже супергерой не может перемещаться во времени. Может, другой супергерой и может, но я не тот супергерой. Но я тогда придумал, мне как-то легко придумывалось в этот день, я придумал купить себе записную книжку и все записывать. Я купил замечательную записную книжку, только не смейтесь, знаете, как важно начинать новое дело с новой страницы? Потом я пошел на почту и устроился в углу, делал вид, что пишу письмо, а сам смотрел на людей. Почта – замечательное место, знаете ли, там люди говорят свои имена и иногда даже адреса. Я записывал все, что мог узнать, чтоб потом найти этих людей, я даже лица пытался рисовать, чтоб не забыть, но рисовать не умею, так что получалось непохоже. Я вам эту книжку показать могу, она у меня до сих пор хранится, со всем записями. Вот смотрите, мисс Алиса Мэтьюс, умрет в следующем году от чахотки. Или мистер Говард Томпсон, умрет через одиннадцать лет от пневмонии. Я его даже помню, этого мистера Говарда Томпсона, такой старый старик, что я даже удивился, что он все еще не умер. Или вот мистер Чарльз Дэвис, застрелится через тридцать два года. Видите, все записано, с датами, с именами. Я дни просиживал на почте, смотрел на людей, писал эти заметки и ждал шанса. Знаете, оказалось, что смотреть на смерть гораздо проще, если все время думаешь, что поможешь ее предотвратить. Я сидел на почте, и на меня уже косились странно, но я делал вид, что пишу письма, а потом на самом деле стал писать. Делать вид, что пишешь, гораздо сложнее, чем писать по правде, так что я стал писать письма Джесси. Я ей, конечно, ничего писал про то, что стал супергероем, настоящий супергерой должен держать это в тайне, но я ей писал про город, и про людей, и про жизнь, и про лошадей на скачках.
Она, конечно, удивилась, но стала отвечать. Я писал ей длинные письма на больших нелинованных листах, писал так много, что они с трудом влезали в конверт. Я писал столько, что забывал, зачем я здесь. Я приходил и притворялся, что пишу, и смотрел на людей, а потом притворялся, что смотрю на людей, и писал. Понимаете, я же был совершенно один. Я ни с кем в городе не познакомился, потому что как можно знакомиться, когда смотришь на человека и видишь, что он через полгода умрет? Когда смотришь на человека и видишь, как ему перерезают горло, и он булькает и захлебывается, то совершенно не хочется с ним знакомиться. Так что я был совсем один, и мне было тоскливо, даже тоскливее, чем в закусочной мистера Залесски, хотя теперь я каждый день видел в десять раз больше людей, чем раньше за неделю. Я, конечно, разговаривал с собаками и с голубями, но они глупые и никогда не расскажут ничего интересного, и обязательно кто-нибудь привяжется и будет смеяться, и называть психом. С Джесси было гораздо интереснее, чем с голубями. Мы с ней разговаривали обо всем на свете, и, хотя ответ приходилось ждать по несколько дней, я больше не был один.
А потом Джесси все испортила. Знаете, как просто можно все испортить? Для меня хватило трех слов: «Я хочу приехать».
Наверное, если бы она приехала, ничего страшного бы не случилось. Я же знал, что и она тоже умрет, все умирают, по-другому никак. Я бы не испугался увидеть ее смерть, я же супергерой, помните? Я бы придумал, как ее спасти. Нет, ничего страшного определенно бы не случилось, но я не хотел, чтоб она приезжала. Я не хотел видеть, что у нее в будущем тоже есть черные кляксы. Это как с Санта-Клаусом – тебе давно сказали, что его не существует, но пока не застукал мамашу, раскладывающую подарки в чулки, на слова можно не обращать внимания. Джесси была таким же чудом, как Санта-Клаус, человеком без смерти, человеком без черных клякс.
Я написал ей «не приезжай», она настаивала. Я не хотел ее обижать, но увидеть ее я не хотел больше. Я перестал писать. Я сменил почту. Я сменил гостиницу. Город большой, она никогда не смогла бы меня найти. Я сжег ее письма; знаете, есть что-то особенное в том, чтоб жечь письма – не рвать, не комкать, а жечь, страницу за страницей. Я сжег все и развеял пепел, как будто хотел, чтобы он долетел до нее и заставил ее понять.
Больше я не писал писем. Я мог бы, наверное, начать писать кому-нибудь другому, ведь на свете много людей, которых я никогда не видел, но это было бы не по-настоящему. Санта-Клаус бывает только раз в жизни, Джесси тоже.
Мне было грустно, но я помнил про свой долг, долг супергероя. Я смотрел на людей и мечтал. Теперь я жил не в письмах, но в предвкушении грядущих подвигов. Я грезил, как, появляясь из ниоткуда, подхватываю падающего под руку или выдергиваю из-под колес автомобиля, или подсказываю верный диагноз, когда врачи еще понятия не имеют в чем дело. Или отправляюсь в спасательную экспедицию, когда еще никто не знает, что люди пропали, или не даю сесть в поезд, который сойдет с рельс, или... Я спасал сотни и сотни людей в своем воображении, дожидаясь, когда же смогу спасти их по-настоящему. Я чуть с ума от счастья не сошел, когда узнал, что немолодой аккуратно одетый мистер, который пришел на почту отправить открытку своей дочери, умрет завтра утром. Умрет, раздавленный автомобилем, и его шея будет неестественно вывернута, когда к нему подбегут, и глаза будут матовыми и бессмысленными. Вы не подумайте, я не тому обрадовался, что он умрет, а тому, что он не умрет. Я его спасу, понимаете?
Я за ним до его дома дошел, сидел на тротуаре, смотрел на окна и думал, что он не знает еще, что завтра не умрет, то есть он не думает, что умрет, и поэтому не поймет, что не умер. Понимаете меня? Благодаря мне его завтра будет обычным днем, он его и не запомнит даже. Я вернулся в гостиницу и всю ночь ворочался, боялся проспать, хотя я никогда не просыпаю. Но ведь так всегда бывает, что в самый важный день, когда говоришь себе «ни за что нельзя проспать» всегда просыпаешь. Так что я почти не спал и раним утром уже топтался у дома мистера Генри Уайта, потом шел за ним до магазина. У него был небольшой магазинчик со всякой мелочью, и он сам в нем торговал, и сам прибирал, совсем как я в закусочной, только я все деньги кроме двадцати долларов в неделю отдавал мистеру Залесски, а Генри Уайт складывал себе в карман. Я за ним шел и крутил головой, и все высматривал тот автомобиль, такой черный, большой, красивый, и когда увидел, закричал изо всех сил: «Мистер Уайт, мистер Уайт!». Мистер Уайт обернулся и умер.
Я сначала даже не понял. Я же его спасти должен был. Я же его предупредил, я же ему сказал, почему же он умер?! Потом я вспоминал будущее мистера Уайта и вспомнил, что видел, как автомобиль его сбил, когда он обернулся, но я же не знал, что он ко мне обернется, я же не знал! Я бы к нему ни за что бы не подошел, если бы знал, но я же не знал!
Вокруг что-то кричали, и суетились, и падали в обморок. Шофер вылез из машины и громко ругался, а потом ударил меня, и я, наверное, тоже его ударил, потому что полисмен забрал в участок нас обоих.
Потом я думал. У меня было много времени, чтобы подумать, потому что полисмен запер меня в камере. Он так и сказал: посиди и подумай, – и я сидел и думал, не потому что он так сказал, а потому что я по-другому не мог. Я думал, что полисмен умрет через полгода от инфаркта миокарда, а я даже не знаю, что такое миокард и почему от этого надо умирать. Я мог бы его об этом предупредить, но боялся. Боялся не того, что он не поверит или решит, что я чокнутый, или посмеется, какая мне разница, что подумает обо мне полисмен, все равно он ничего хорошего обо мне не думает, раз запер меня в камере. Я боялся подтолкнуть его под руку. Видели когда-нибудь жонглера? Вот он стоит и подкидывает в воздух куриные яйца, и ловит, и снова подкидывает, и так долго-долго, если только не подтолкнуть его под руку. Потому что если подтолкнуть, то яйца упадут и перемажут все вокруг, и жонглер будет очень ругаться. Вот и с мистером Уайтом получилось также, только мистер Уайт не ругался, он умер. И я решил, что я больше никого не буду толкать под руку.
Вы мне скажите, что я рано так решил, что надо было еще раз попробовать, что, может, это просто совпадение было. Я и сам потом не раз так думал. Только я очень боялся. Боялся, что будущее окажется против меня. Понимаете, до сих пор от того, что я вижу будущее, было плохо только мне, а это почти не считается. А потом мистер Уайт умер, умер потому, что я увидел. И я решил, что больше не хочу видеть.
Я уехал через три дня, как только полисмен выпустил меня из камеры. Я хотел спросить его, что такое миокард, но не стал, потому что вдруг это тоже подтолкнет его под руку? Так что я надел черные очки, сел в поезд и уехал на запад.
Я купил небольшую заправочную станцию, обычную для наших мест: бензин, пиво, сэндвичи, посетители раз в два дня. Я научился ходить с тростью, я научился читать по Брайлю, я научился на ощупь считать деньги. Я никогда не снимаю черных очков и никому не рассказываю о себе. Я не хочу, чтобы кто-то случайно пожелал оказаться на моем месте. Я честный человек, мистер, я ни с кем не стану играть втемную. Я не знаю, может быть, тот старик ни в чем не виноват, и все случайно получилось, но я не хочу больше таких случайностей. Никому не стоит видеть будущее, никому не стоит смотреть на смерть.
Но знаете, мистер, чем дольше я не вижу, тем лучше я слышу. И я слышу, мистер, я слышу, что люди смеются, и радуются, и веселятся, и я понимаю, что в будущем хорошего много, а смерть, она только один раз. И тогда я думаю, что возможно дело не в будущем, а в том, кто смотрит. Знаете, у докторов есть такие специальные пятна, они показывают их тебе и решают, не псих ли ты. Говорят, в этих пятнах все видят разное – кто-то видит цветок, а кто-то гнилое яблоко. Может быть, это просто я из тех, кто видит везде гнилое яблоко, а будущее тут вовсе не при чем.
Так что, мистер, если вы верите в лучшее и скажете мне, что хотите оказаться на моем месте, я отдам вам свои очки. И, может быть, в ваших руках они окажутся не черными.
Тема: Черная метка
Автор: ComOk
Бета: Чжан
Краткое содержание: Жизнь Боба была ничем не примечательна, пока однажды он не встретил странного слепого старика.
читать дальшеНе знаю, мистер, кто вам таких сплетен про меня нарассказывал, да только неправда все это. Правда… А хотите, расскажу правду? Самую, что ни на есть?
Правда началась лет двадцать назад. Я тогда у мистера Залесски работал в закусочной. Обычная закусочная для наших мест: сэндвичи, пиво, лимонад, посетители раз в два дня. Так вот, началось все с того, что Марк заехал ко мне с каким-то слепым стариком. Марк часто подвозил всяких странных типов, такая уж у него манера. Я налил старику лимонаду, а сам присел поболтать с Марком.
– Кого это ты на этот раз подобрал? – спросил я, просто чтоб завязать разговор.
– Он видит будущее, – сказал Марк. Я хмыкнул с сомнением. Марк тот еще тип, если верить всему, что он говорит, будешь самым большим дураком на весь округ. Но если сказать Марку, что он гонит, он обидится и уйдет, и придется опять давить мух в одиночестве. Нечасто в нашей глуши встречаются новые лица, так что не дело привередничать. К тому же, может, Марк и не гонит вовсе, может, это старик ему наплел про себя всякого.
– Как же слепой может видеть будущее? – бросил я. Вроде как поверил, а вроде как и нет – понимай, как хочешь.
– Он не слепой, – обиделся за старика Марк.
– Зачем тогда очки? С такими только слепые и ходят.
– Я же говорю, – Марк стукнул кружкой по столу, – он видит будущее. Вот и закрывает глаза, чтоб не видеть.
– Врешь ты все, – вздохнул я. – Если б он видел будущее, сидел бы он в этом вонючем городишке? Да он бы по лучшим отелям разъезжал. Ну сам подумай, если б ты знал, какой билет выиграет или какая лошадь придет первой! Да он бы деньги лопатой греб!
Марк покачал головой и глотнул еще пива. Дрянного пива, должен сказать. Хорошее у нас тоже есть, вы не подумайте, его из города привозят, три бакса за бутылку, а дрянное варит миссис Келли и дерет за него полтора бакса за галлон.
– Он не любит смотреть. Покой для него важнее денег.
– Да чего ты гонишь! – я начал выходить из себя. Вы бы тоже вышли из себя, если б вам сказали, что покой важнее денег. Да если у тебя есть деньги, ты себе где угодно можешь покой устроить! Нет, серьезно, если вам показать человека, который может только руку протянуть и срывать бабки, когда ты должен вкалывать за двадцать баксов в неделю, а он сидит в дерьмовом городишке и пьет дрянное пиво миссис Келли, вы бы тоже вышли из себя. Так что я себя чувствовал полностью правым, когда стукнул кружкой по столу, расплескав пиво. Вообще-то, не положено орать на клиентов, но да это же Марк, он жаловаться не будет, просто обидится и уйдет, и не с кем будет поболтать вечерком. – Да он тогда псих, наверное! Да любой в этом городишке тебе скажет, что покой ничего не стоит, его тут лопатой греби! Да если он будущее видит, я бы с ним первый местами поменялся! Пусть посидит годик в нашей глуши, так взвоет от его любимого покоя! – я почувствовал, как трясется столик от ударов кружкой, и вдруг успокоился. – Все ты врешь. Не видит он будущее, а ты мне лапши на уши навесил и доволен.
Я встал из-за стола и потащился к стойке за тряпкой – вытереть пиво, пока мухи со всей округи не слетелись. Теперь Марк точно обидится и уйдет, а я весь вечер будут тереть стойку и ругать себя. У меня всегда так – сначала скажу что-то, а потом хожу и себя ругаю. Только уже поздно, потому что даже если сказать, что вовсе не хотел ничего такого сказать, то все равно ничего не исправится. Даже если сказать «забудь», и тебе скажут «да-да, ничего не было, я все забыл», то все равно никто ничего не забыл. Слова – такая хитрая штука, вроде бы и не значат ничего, а как скажешь, не подумав, так они разом начинают значить чересчур много.
Я вернулся с тряпкой, уверенный, что Марк уже уехал, и думал, как сейчас буду отковыривать от стола прилипшие к пиву монеты, а потом оттирать каждую, потому что мистер Залесски всегда очень кричит, если в кассе монеты слипаются, а я терпеть не могу, когда на меня кричат. Мамаша на меня всегда кричала – и за дело, и просто так, а вот отчим никогда не кричал. Отхлестать ремнем всегда пожалуйста, а кричать – не кричал. Я его даже уважал за то, что не кричал. Только вот когда мамаша померла, он из нашей глуши умотал – дом наш продал, подзатыльник мне на прощание дал, и умотал.
Так вот, я вернулся с тряпкой и увидел, что Марк никуда не уехал и монет никаких на столе не лежит, зато рядом стоит старик, очки свои снял и пялится на меня. Нет, я из ума не выжил, старик был слеп как крот, это точно, кому ж кроме слепого нужны черные очки и трость, но он на меня точно пялился. Я даже остановился, в тряпку вцепился, как будто эта тряпка меня от чего-то защитит. И от чего меня защищать-то, в закусочной мистера Залесски, где я, да Марк, да слепой старик? Что слепой старик может сделать мне, здоровому молодому парню? Так что я подошел и стал тереть столик, нарочно не замечая, что старик на меня уставился. Может, мне вообще показалось. Может, он просто так очки снял.
Я столик вытер, голову поднял – смотрю, Марк тоже на меня пялится. Ну вот тут у меня никаких сомнений не было, Марк-то не слепой, по нему все видно. Тут я уже не стал сдерживаться. В конце концов, одно дело наорать на старика-слепого, совсем другое – на Марка. Все равно я на него уже наорал, два раза не обидится. Так что я тряпку на стол швырнул:
– Какого черта ты на меня вылупился? На мне что, цветочки проросли, пока я к стойке ходил?!
Марк головой покачал, а сам глаз не отводит. Тут уж я всерьез забеспокоился. Не насчет цветочков, конечно, но когда на тебя вот так таращатся, значит, что-то с тобой не так. Краска на носу или прыщ вскочил на пол-лица.
Но тут старик Марка по плечу похлопал, и Марк на меня пялиться перестал, на него посмотрел. Тот кивнул ему, как будто Марк его о чем-то взглядом спросил, а тот ответил. Марк аж побелел, а старик развернулся и прочь потопал, бодренько так, для слепого-то. Я потом его трость у столика нашел, забытую. Все думал, как же он без своей трости. В первый же столб лбом впишется. Если бы я сразу ее нашел, я б его, конечно, догнал, но я ее нашел уже вечером, когда закрывал закусочную, и совсем не знал, где искать старика. Да и Марка, если уж на то пошло. Я, конечно, заглянул к мистеру Нельсу в гостиницу, но никакой старик к нему не заходил, и Марк тоже не заходил, и вообще он Марка с прошлой недели не видел. Я даже удивился, что Марк к мистеру Нельсу не зашел, он обычно не упускал случая поболтать с его дочкой. Но мистер Нельс сказал, что сегодня тихо даже для нашей глуши, что к нему только Джон с утра забегал с газетами, да днем миссис Келли заглянула. А Марка не было, и старика никакого не было. Я пожал плечами, и трость положил на стойку на самом виду, может, Марк потом за ней придет, или сам старик вернется. А то как же он без трости, слепой-то.
Но это вечером, а тогда Марк посидел еще пару минут, потом вскочил, вытащил из кармана мятый доллар, сунул мне и почти побежал прочь. Я тогда подумал, что он за стариком побежал, а потом вспомнил, что старик-то в другую сторону ушлепал.
– Марк! – крикнул я, но он ко мне даже не повернулся, «Сдачу себе оставь!» – крикнул, да за угол свернул.
Я только стоял да смотрел, с одного угла на другой взгляд переводил. Странные у меня сегодня посетители оказались. Ну, Марка-то обычно странным назвать нельзя, нормальный парень, обидчивый только, да гонит много. Вот и про старика этого наврал – и слепой не слепой, и будущее он, понимаете ли, видит, и покой ему дороже денег. Я про этого старика весь вечер думал – и про трость забытую, и про то, как он бодро топал. Пока не лег спать, все думал. И пока закусочную запирал, думал, и пока постель себе в подсобке стелил, тоже думал. Не давал мне покоя этот старик в черных очках и с толстой тростью.
И во сне, наверное, тоже про него думал, потому что проспал. Я никогда не просыпаю обычно, понимаете, всегда заранее просыпаюсь – свойство организма такое. Даже немного завидовал тем, кто умеет просыпать. Всегда завидуешь, если другие могут что-то, чего ты не можешь, даже если шевелить ушами или там храпеть музыкально. Так вот, никогда я не просыпаю, а теперь проспал – из-за старика вчерашнего, уж больно много я о нем думал. И, конечно, мистер Залесски именно этим утром решил проверить, как дела в его закусочной. Он-то меня и разбудил, стучал в окно и ругался как черт. Я спросонья выскочил как есть, даже штаны не натянул, думал, случилось что, пожар там, или плохо кому-то. Нет, стоит мистер Залесски, стучит в окно со всей дури и орет, что я бездельник и гнать меня надо, и мамашу мою ругает, и папашу, которого у меня с роду не было. И вот стою я перед ним в одних трусах, потому что выскочил-то не одеваясь, потому что думал, что беда у кого-то, а он на меня орет и кулаком машет. А я терпеть не могу, когда на меня орут. Так и стою, дурак дураком, с ноги на ногу переминаюсь и мистера Залесски разглядываю. Не лицо, конечно, кто же смотрит в лицо, когда на тебя орут, а ботинки там, колени, ремень брючный. А ботинки у него хорошие, он же не из простых, мистер Залесски-то, у него пять закусочных, или шесть даже, и еще кафе в городе. И вот смотрю я на ботинки и думаю, что утонет мистер Залесски вместе с этими ботинками, когда пароход пойдет ко дну. Не знаю, почему я про пароход подумал, может, потому что никогда на пароходе не плавал. Подумал, и обругал себя, потому что нельзя желать никому смерти, даже если на тебя орут.
– Мистер Залесски, – говорю, чтоб он хоть на секунду орать перестал, а то вдруг я ему еще что-нибудь пожелаю, – мистер Залесски, а вы плавали на пароходе?
– Нет. – Мистер Залесски вдруг улыбнулся. – Но когда-нибудь поплыву, через всю Атлантику. Мечта у меня такая, понимаешь?
Я кивнул, мол, понимаю, что тут не понимать, это же здорово, когда человек о чем-то мечтает. Вот мистер Морисон, здешний нищий, мечтает однажды десять долларов в мусоре найти, а пароход – это же куда лучше, чем десять долларов. Я ему так и сказал, только он снова разозлился.
– Ты, – говорит, – меня со всякой швалью не сравнивай! Ты, бездельник, вместо того чтоб со всякими отбросами трепаться, лучше бы работал как следует.
Глянул злобно и в кассу полез, выручку считать. Потом опять орал, что мало, что я лентяй, что бездельник. Но к этому я уже привык и даже за крик не считал. Хозяева всегда говорят, что мало, что ты бездельник и лентяй, и гнать тебя в шею, и дурнее работника у них в жизни не было – это и Сэм говорил с заправочной станции, и Майк из пекарни. Так что я почти не слушал, а только смотрел, как мистер Залесски перекладывает монеты в столбики – он всегда строит из монеток столбики, и двигает по столу туда-сюда, Марк как-то говорил, что так в казино крупье жетоны столбиками двигают. Не знаю, в казино не бывал, а Марку никогда полностью верить нельзя, мало ли что наговорит, как вот про того старика, который будущее видит. Навешает лапши на уши, а ты снимать только успевай. Так что я смотрел, как мистер Залесски двигает столбики монет, прямо как в казино, и думал, что когда он снова пойдет в казино в следующий вторник, то уйдет оттуда почти без денег, зато с пышнотелой блондинкой, и потом миссис Залесски об этом узнает, потому что муж кузины давней подруги миссис Залесски работает в том казино, и упомянет об этом при жене, а та за чашкой чая расскажет сестре, а уж та не сможет удержаться, чтоб не рассказать подруге горяченькое про ее мужа. А, узнав, миссис Залесски устроит мистеру Залесски скандал с битьем посуды, а еще через несколько дней мистер Залесски обнаружит, что блондинка оставила ему неприятный подарок, от которого предстоит долго лечиться, и отношения с миссис Залесски испортятся окончательно. Мне прямо даже жалко стало мистера Залесски, хоть он и кричит на меня, но все равно я бы ему не пожелал ничего такого. Так что я дождался, когда он отсчитает мне зарплату за неделю, ссыплет остальные деньги в карман и, продолжая ворчать, направится к дверям, и сказал как можно убедительнее:
– Мистер Залесски, не ходите в казино в следующий вторник.
Он так на меня посмотрел, что я чуть под землю не провалился.
– Пожалуйста, – повторил, – не ходите. Сами потом жалеть будете.
Он побагровел, как переспелый помидор:
– Ах ты, – говорит, – ах ты, негодяй. Ах ты, скотина. Ты куда нос свой совать вздумал? Ты за мной следить вздумал? Шпионить, значит? Я тебя, бездельника, на работе держу, из уважения к твоей покойной матушке, я бы давно другого на твое место взял, порасторопней да посообразительней. Но всему предел есть, – говорит. – И моему терпению. Выметайся, – говорит, – отсюда. Чтобы я тебя у своей закусочной за сто футов не видел. Слишком длинный у тебя нос, – говорит, – и суешь ты его куда не нужно. И попробуй только сболтнуть что-то про меня, так ославлю, что распоследний болван тебя на работу не возьмет. Скажу, что за воровство выгнал, если хоть слово стреплешь про меня.
И вышел, и дверью хлопнул так, что она чуть с петель не слетела. Хлипкая у меня дверь, а если ей так хлопать, развалится скоро. Я ее всегда осторожно закрывал, а вот Марк любит от души ей хватить, когда обидится. И мистер Залесски иногда ей хлопал, когда особенно не в духе был. Вот и сейчас хлопнул и уехал – я звук мотора слышал, как он за два квартала рычал. А я стоял и думал, чего это я вообще придумал что-то про казино. И про ботинки. Да, про ботинки и пароход я тоже ведь придумал, но про казино куда как более складно вышло. Я даже обрадовался, что так складно научился придумывать, теперь я тоже Марку смогу лапшу на уши вешать. А про то, что меня уволили, я как-то даже и не думал. Знаете, так бывает, когда что-то плохое случается, начинаешь думать обо всем, чем угодно, только не об этом. Когда мамаша умерла, я тоже думал обо всем: и что погода ужасно теплая, и что в школе мистер Келли рассказывал про рыб интересное, и что у Мэри Стоун веснушки, и что мало я вчера поколотил Питера. А про мамашу не думал совсем – ну я о ней никогда особо и не думал, что тут думать-то, у каждого есть мамаша, а вот перо с черным кончиком не у каждого, и не каждый может достать языком до носа, но вот когда мамаша умерла, я как-то особенно старательно о ней не думал.
Так вот и теперь, про то, что меня уволили как-то не думал. И когда вещи в чемодан скидывал тоже не думал, как будто в гости к тетке собирался. Ну да, есть у меня тетка, неродная, правда, сестра отчима, но все равно тетка, и я в детстве у нее пару раз бывал, а потом, когда мамаша умерла, а отчим уехал, она приезжала, толстая такая и вредная, и ругалась все время, а потом к себе звала в гости. Я и ездил пару раз, когда скучно очень было или грустно совсем. В чемодан запихивал рубашку и пару сэндвичей, садился на поезд и ехал к ней. Она в городе живет, до нее на велосипеде не доедешь, не то что до Джесси, та в соседнем городишке, до нее можно и на велосипеде. Джесси – это такая девчонка, мы с ней в детстве дрались, а потом она уехала в соседний город, тоже к тетке. У каждого человека есть какая-нибудь тетка. Так вот, моя тетка живет в городе, и я к ней временами ездил, когда совсем тоска заедала в нашей глуши. Так что я сейчас воображал, будто к тетке собираюсь, только деньги все из копилки выгреб, да фотографию мамаши в газету завернул, а так – совсем как к тетке.
Потом комнату запер, ключ сунул под коврик и пошел с чемоданом к станции. Как будто к тетке еду. И только когда на станцию пришел, тут-то и дошло, что не к тетке я еду, а выгнали меня с работы за мой болтливый язык и глупую голову. Сел на станции на скамейку, запихал чемодан под нее, и так и сидел. Сидел и думал, зачем же придумал про казино. По всему выходило, что просто так, без надобности. Как в детстве, когда оттаскаешь кошку за хвост, а тебя спрашивают – зачем ты ее мучишь? А ты стоишь и сам не знаешь, вроде как и не зачем. Вот и я сидел и не знал. Только за кошку накричат или ремня всыплют, а меня с работы выгнали, и жить мне теперь негде, и делать нечего. Не знал я, зачем я придумал про казино и мистеру Залесски сказал, но так хорошо придумал, что и сам поверил. Знаете, когда что-то врешь или сочиняешь, главное – самому поверить, тогда лучше всего выходит. Наверное, потому Марк так убедительно и гонит, что сам себе верит.
– Вот ты где, – сказал Марк. Подошел и сел рядом на скамейку, а я вспомнил, что он вчера был со стариком, и старик забыл трость, и трость сейчас лежит на стойке, и что мистер Залесски не знает, чья эта трость, и ни за что потом ее не отдаст. Я ему об этом сказал, а он отмахнулся.
– Ему трость больше не нужна, – говорит. – И очки тоже, – и протягивает их мне. Черные такие, круглые. Я взял зачем-то, в руках повертел, посмотрел в них – ничего не видно, даже на солнце смотреть можно. Хотел вернуть, а он головой покачал. – Оставь, – говорит, – себе. Пригодятся. – Потом встал, меня по плечу хлопнул: – Удачи тебе. Ты парень неплохой, Боб, только за языком совсем не следишь.
Я удивился, конечно, что он уже знает, что меня уволили, но не слишком – городок у нас маленький, новости быстро разлетаются. А Марк стоит и смотрит на меня внимательно, будто у меня рога должны вырасти, да все не растут.
– Что ты на меня опять пялишься? – говорю. А он только головой покачал, повторил: – Удачи тебе, Боб, может еще свидимся. – И пошел от станции. Он идет, а я на него смотрю. Он идет, а я смотрю. Потом подскочил, как заору:
– Марк! Марк! Не...
Он обернулся, и улыбнулся так, будто рога у меня все же выросли, и он не рад этому, хоть и ждал.
– Ты мне, Боб, только ничего не говори. Я, – говорит, – ничего об этом знать не хочу. Что бы ты ни узнал, не говори.
И ушел уже совсем. Я за ним, было, кинулся, потом вспомнил, что чемодан под скамейкой остался, и вернулся. Сел обратно, и так и сидел, пока поезд не пришел. Думал. И когда в поезд сел, тоже думал, так что даже в окно не смотрел, хотя я в поезде всегда смотрю в окно, потому что куда еще смотреть в поезде? Можно, конечно, разглядывать соседей, но они не любят этого, да я и сам не люблю, когда на меня пялятся, и когда в газету заглядывают, и когда смотрят в рот, если я ем сэндвичи, тоже не люблю. Так что я в поезде всегда смотрю в окно, хотя, честно говоря, смотреть там не на что, сплошные деревья, да изредка будки стрелочников. А сейчас я даже в окно не смотрел, а смотрел на то, как Марк идет – не по настоящему, конечно, а в своей голове. По-настоящему-то Марк остался в нашем городишке, и уедет на машине, у него здоровская машина, всегда мечтал, что когда-нибудь себе такую же куплю, красную и мощную. Вот я сидел, уставившись в окно, и смотрел в своей голове, как Марк идет к станции. И как я начинаю понимать, что завтра он сядет в свою здоровскую машину и поедет в город, и будет ехать долго, потому что сначала проткнет колесо и будет ждать кого-нибудь, кто бы помог починить, а никого не будет, потому что он решит срезать путь и поедет по короткой дороге, по которой никто не ездит уже лет двести, и он пойдет пешком в город, чтоб кого-нибудь найти, и пройдет двадцать миль пока не найдет какого-то парня, и потом они вернутся и будут латать колесо, а потом он все-таки поедет в город, и приедет на два дня позже, чем обещал, и узнает, что его сестренку машина сбила, потому что все бегала смотреть, не едет ли Марк. Я подумал, что на этот раз я, может, и складно придумал, но уж больно грустно. Аж самому плакать захотелось. И я себя ругал, что не сказал Марку, хотя обычно я себя ругаю за то, что сказал, а не наоборот, и Марк тоже сказал ему ничего не говорить, хотя если бы он знал, о чем я хочу сказать, он бы, наверное, захотел бы узнать.
Так что я ехал в поезде, и думал про Марка, и про его сестренку, и про то, что вдруг научился очень складно придумывать, и что если бы это была история в каком-нибудь журнале, я бы дал ее почитать тетке, она любит истории, от которых слезы наворачиваются. Но эта история была только у меня в голове, а рассказывать ее я бы не стал. Только Марку, но Марк не хотел ее знать.
Знаете, я бы, наверное, еще долго думал, что просто научился складно сочинять, и, может быть, пошел бы в какой-нибудь журнал, и писал бы в него истории, от которых слезы наворачиваются. Да, наверное, так оно бы и было, если б не очки, которые мне отдал Марк. Я все думал, зачем он мне их отдал, а потом начал думать про старика, и как Марк говорил, что тот видит будущее. И вдруг подумал, а вдруг это я не просто сочиняю? У меня аж голова закружилась, когда я об этом подумал. Я бы, наверное, сел, если б уже не сидел. Ну, думаю, Боб, ты либо сбрендил совсем, либо самый большой везунчик во всем округе. Пощупал у себя лоб – мамаша так всегда делала, если я какую-нибудь особенную глупость говорил, лоб как лоб, ничего особенного, значит, не сбрендил. Ух, как я обрадовался! Правда потом я расстроился, потому что если это взаправду, а не история, то и сестренка Марка умрет взаправду. Но потом я снова обрадовался, потому что ну подумайте, ведь сестренка Марка все равно умрет, знаю я про это или нет, а Марк все равно не захотел, чтоб я ему говорил. Не подумайте, что я сухарь какой-то, но ведь я сестренку Марка и не видел никогда, я и про Марка-то знал только, что он парень хороший, но обидчивый, и что лапшу на уши хорошо умеет вешать.
А с поезда я поехал прямиком на скачки. Сел на автобус и поехал. Знаете, вы бы на моем месте сделали бы то же самое. Я не автобус, конечно, имею в виду. Или нет, я же не знаю, любите ли вы лошадей. Может, не любите, тогда бы вы, конечно, не поехали бы на скачки, вы бы пошли на петушиные бои, или в казино, или на биржу, или еще куда-нибудь, где испытывает судьбу и угадывают будущее. А может, вы бы никуда не поехали, а сели бы играть в орлянку или пытались бы угадать, поскользнется ли вон тот смешной старик на ореховой скорлупе. Но вы на моем месте сделали бы то же самое – вы бы захотели проверить, не показалось ли вам. Может, вы просто сбрендили от расстройства, или так здорово научились придумывать, что сами себя надули. Так что если бы я любил птиц, я бы пошел на петушиные бои, но я любил лошадей и пошел на скачки.
В автобусе было душно, и его трясло, и сосед дышал на меня луком, но я смотрел в окно и думал, что я везунчик, черт побери, что на меня свалилась такая невозможность, такая удача, что если б мне кто такое рассказал, я бы решил, что мне лапшу на уши вешают. Я думал, что вот-вот автобус доедет до ипподрома, и я поставлю на лошадь, которая приедет первой, и выиграю гору денег, и буду делать что хочу, а если захочу, смогу купить себе закусочную, и мистер Залесски будет тогда мне завидовать, потому что я смогу продавать пиво так дешево, что у него никто его покупать не будет, а все будут покупать у меня. Но я так не сделаю, потому что я честный человек, и это нехорошо, издеваться над мистером Залесски только потому, что у него мало денег, а у меня много. Хотя, наверное, все-таки немного поиздеваюсь, просто чтобы он понял, что нельзя просто так кричать на людей, им ведь это неприятно. Но, может, я и не куплю закусочную, если не захочу, у меня ведь будет много денег, потому что я много выиграю, когда буду знать тех лошадей, которые придут первыми.
Я даже подпрыгивал от нетерпения, просто не мог дождаться, когда автобус доедет, сосед даже на меня начал коситься, ну да я внимания не обращал, какое ему дело, мне же нет никакого дела, что от него несет луком. Я думал, он сейчас мне скажет сидеть смирно или еще что-то в этом роде, но он подышал на меня луком и хлопнул по коленке – он, наверное, хотел хлопнуть по плечу, такие парни всегда хлопают по плечу, но сложно хлопнуть по плечу того, кто сидит рядом с тобой, поэтому он хлопнул меня по коленке.
– Не терпится, парень? – говорит. – В первый раз?
Я кивнул, а сам все смотрел в окно – скоро ли приедем. По всему выходило, что скоро, так что меня нетерпение все больше разбирало.
– Ты там осторожнее, – говорит. – А то знаю я таких как ты, чуть мамка отвернется, копилку разобьют – и сюда. Спустят все, а потом в петлю. Ты, – говорит, – поближе к Сэму Нэшу держись. Сэм Нэш – это я, – говорит. – Я тут человек опытный, я тут все входы-выходы знаю. Подскажу, так уж и быть, на что ставить, чтоб не прогадать. Вот ты, например, Викторию как увидишь, так на нее и кинешься ставить. Красавица кобыла, а бежит ни к черту. А ты это с полвзгляда поймешь? Вот то-то же. А я тебе все скажу. Вот взять Джека Смита, он тут тоже не первый день, а к Сэму Нэшу всегда прислушивается. Сэм Нэш – это я, парень, усек? Держись Сэма, не пропадешь.
Я его и не слушал почти, никакого мне дела не было ни до Джека, ни до Сэма, мне выиграть надо, будущее узнать. Так что как автобус встал, я мимо Сэма протиснулся и выскочил побыстрее. И к лошадям пошел. Все к лошадям пошли, их как раз выводили, кто же это приедет на скачки и не посмотрит на лошадей. Так что я тоже посмотрел, но ничего не понял. Сэм прав, я в лошадях не понимаю, люблю лошадей, но понимать в них не понимаю. Знаете, так ведь тоже бывает, я их может, потому и люблю, что не понимаю. Так что смотрел я на лошадей и ждал, что вот-вот мне ясно станет, которая первой придет, а только ясно не становилось. Я уже почти расстроился, вдруг мне все показалось? И очки черные того старика вовсе ни при чем, и про машину я и про казино просто складно придумал? Нет, думаю, не суметь мне так складно, так что пошел я, сел на скамейку за оградой и решил сначала посмотреть, как лошади побегут. Конечно, как можно увидеть, какая лошадь придет раньше, когда они стоят и мордами крутят? Нет, надо смотреть, как они бегут, тогда и увидеть можно. А если я увижу, что лошадь придет первой в следующий четверг, так я просто приду в четверг и выиграю, и не обязательно мне сегодня выиграть, я не жадный.
Так что я сел и стал на лошадей смотреть, особенно на одну, серую с белыми чулками, красивая такая лошадка, и жокей славный, молоденький совсем мальчик. Наверное, это и есть та самая Виктория, хорошая лошадка, хотя я в них ничего не понимаю. Лошади заходили в такие загоны со смешными дверьми, ну как в салунах, через которые пьяные ковбои всегда вбегают, и они еще на петлях качаются. Вот лошадей за такие двери заводили, только они не ковбои, так что не всем эти двери нравились, и некоторые заходить не хотели, но их все равно завели. И Викторию тоже, и мальчик на нее сел. А потом ударил колокол, и они побежали, и все вокруг кричали и топали, и свистели, и я, наверное, тоже кричал, и топал, и смотрел на Викторию и на ее мальчика. Я, наверное, слишком долго на них смотрел, потому что наконец-то увидел. Они уже к финишу пришли, когда я увидел, проиграли, наверное, потому что Сэм Нэш меня за плечо тряс и в ухо кричал.
– Ты что же, парень, на Викторию поставил? Вот не говори, что Сэм тебя не предупреждал, Сэм тебя предупреждал! Проигрался, парень? А ведь новичок, новичок, везти тебе должно, ну да ничего, отыграешься, у тебя сегодня счастливый день, раз ты в первый раз, только ты от Сэма больше не убегай, Сэм тебе не даст в обиду! Я ж тебе говорю, не ставь на Викторию, тут даже твое везение не поможет, вот и проигрался.
А я не проигрался, я же вообще ничего не поставил, потому что решил сначала посмотреть, так что я не проигрался совсем, а плакал совсем не поэтому. Стал бы я из-за проигрыша плакать, я же не маленький, я не из-за проигрыша плакал, а из-за того, что увидел.
Грязь летит из-под копыт, и Виктория мчится, птицей летит, ветер в ушах свистит, мальчик что-то кричит и смеется, а потом летит кубарем. Грязь, и дорожки убраны скверно, и Виктория запнулась, или поскользнулась, или зацепилась, не знаю я, не разобрал, свалилась на землю, и мальчик ее свалился, через голову перелетел. Но мальчик поднялся, руку вывернутую к груди прижимает, но поднялся, а Виктория не встала. Только голову приподняла и заржала, тихо так, как будто заплакала. Я и не понял сразу, что это Виктория, а мальчик понял, подбежал к ней, а она даже не бьется, только ржет, и мальчик подбежал, на колени встал, за шею ее обнимает, а она плачет...
Мальчик на коленях стоит и ревет, и я вместе с ним реву, и ничего с собой поделать не могу, глазами в землю уткнулся, чтоб ничего больше случайно не увидеть, и реву. А Сэм что-то рядом в ухо кричит, а мне ну вот совсем не до него, мне бы Викторию найти и ее мальчика, и предупредить. А я ни слова выговорить не могу, реву, как девчонка. Тут Сэм меня за плечо тряхнул и в руки стакан сунул, с какой-то гадостью, у меня чуть глаза от нее не вылезли, но я выпил до дна и сказал спасибо, потому что меня накрепко научили всегда говорить спасибо, так что это стало что-то вроде рефлекса, когда доктор бьет тебя по коленке; ты даже не осознаешь, что происходит, но говоришь спасибо, и извините, и простите за беспокойство. И я понял, что могу говорить, лицо рукавом вытер и конюшням побежал. Только меня туда не пустили, к лошадям посторонних не пускают, и правильно не пускают, нечего посторонним у лошадей делать, но мне не Виктория была нужна, а ее мальчик, потому как что я лошади-то смогу объяснить? Она же глупая, хоть и красивая, и не поймет, а мне важное надо сказать, так я попросил позвать мальчика, который на Виктории ездил. Только оказалось, что это не мальчик, а девочка, ну да я это даже вблизи понял, только когда она сказала, что ее Лана зовут, да и все равно мне было, честно сказать. Я ей как мог объяснил, только она не поверила. Видно было, что не поверила, да я бы сам себе не поверил, но я ей как мог, сказал, что осенью дорожки надо хорошо убирать, а то несчастье будет с Викторией, что она запнется или поскользнется и плакать будет страшно. Девочка побледнела и велела мне убираться, а то она на меня собаку натравит или отца позовет. Я ей кричал, что только помочь хочу, что я ничего плохого не сделаю, и я лошадей люблю, и предупредить хочу, а она только больше пугалась, потом позвала мужчину, отца, наверное, и он мне тоже сказал, чтобы духу моего близко не было.
И я тогда решил, что осенью на конюшни приду и наймусь дорожки убирать, даже если у меня много денег будет, все равно приду, и буду их чисто-чисто убирать, чтобы Виктория не споткнулась. Так решил, но не выполнил. Не потому что я ленивый, или слова на ветер бросаю, или зазнался, знаете, как бывает, когда сначала что-то пообещаешь, а потом чем-то другим занялся, и вроде как уже и не хочется обещание выполнять, вроде неважным кажется. Нет, я потому не выполнил, что не успел, понимаете, я же не осень увидел, не знаю, почему решил, что осень, я же просто грязь увидел, а летом было дождливо, и грязь была летом, и Виктория до осени не дожила. Мне Сэм потом рассказал. Мы с ним иногда потом виделись, он неплохой парень, только шумный очень. А тогда я со скачек ушел, не мог больше смотреть, так и чудилось, что сейчас какая-нибудь лошадь упадет. А Сэму сказал, чтоб завтра ставил на Викторию, потому что я когда подумал подольше, то понял, что завтра Виктория первой придет, не Виктория, точнее, а Лана, потому что я же не на Викторию смотрел, я будущее у людей только вижу. Но это я только потом узнал. А тогда я знал, что Виктория завтра первой придет, и потом еще через неделю тоже. А если бы я подумал подольше, я бы, наверное, узнал, что она не осенью упадет, но у меня уже голова болела от всего этого, и я со скачек уехать решил, и о Виктории не думать до осени. А денег я все-таки много выиграл, и Сэм тоже, потому что никто и не думал, что Виктория первой придет, она же никогда первой не приходила. Сэм мне потом сказал, что решил, что я чокнутый, но я же новичком был, поэтому он послушался, потому что новичкам везет, особенно чокнутым.
Я потом часто думал про Викторию. Вы скажете, что я подонок, потому что про сестренку Марка не думал и не ревел, а про лошадь какую-то... только это не я подонок, а вы ничего не понимаете. Я же про сестренку Марка просто узнал, как будто в газете прочитал, а с Викторией я рядом стоял, и как она плакала слышал, и как мальчик, ну то есть Лана, плакала. Это, наверное, видение улучшалось, да только я бы рад был, если б оно совсем исчезло. Но оно не исчезало, а только глубже становилось и сильнее, скоро я на человека уже взглянуть не мог, чтоб не увидеть. Чуть взгляд задержишь, и он уже перед тобой кровью харкает, или смотрит стеклянным взглядом, или обгорает заживо, или…
Я все понять сначала не мог, почему только смерть вижу, ведь у человека в будущем не только смерть, там много чего еще, но потом сообразил. Вот вам если лист с кляксами показать, вы на что сначала смотреть будете? То-то и оно. А смерть, она как большая клякса, на весь лист. Она-то поначалу и видится, потом, когда вспоминать начнешь, еще много чего вспомнить можно, но сначала – смерть.
После скачек я к тетке не пошел – в какой-то гостинице комнату снял, даже название не запомнил, просто первую же дверь толкнул. Угадал, как оказалось, дрянная та гостиница была, замечательно дрянная. Месяцами в ней жить можно было, никого не видя и не слыша. Я и жил. У меня денег бы и на хорошую хватило, я на Виктории много выиграл. Мне бы и на шикарный отель хватило, да только меня мороз по коже пробирал, как подумаю, что идти к людям. А ведь там где шикарно, там ведь всегда людей много, тянутся люди к шикарному. Хоть поближе постоять, если у самого нет. Там ведь и горничные, и швейцары, и официанты, и коридорные, и кого там только нет, и у каждого своя смерть. Плохо мне тогда было, после каждого встречного по полдня больной ходил. Кляксы все чернее становились. Только на кого взглянешь, и все смерти перед глазами: и его, и друзей, и родных. Все, что может умереть, в будущем умирает. Все, что не может, тоже умирает, только по-своему. Знаете, забавный случай был, не поверите, но со смертью связано много забавных случаев. Так вот, встретил я как-то человека, уже потом встретил, когда мог все кляксы с одного взгляда увидеть. Так у него самое дорогое, не в смысле денег, а для сердца, была коллекция марок. Такая внушительная, такие, знаете, кляссеры, в кожу затянутые. Так его самой большой кляксой была кража этой коллекции. Его смерть я уже потом разглядел, а вот коллекцию сразу. Я как сейчас эту коллекцию вижу, я в марках не понимаю, но, верите, дай мне каталог, я бы каждую марку показал.
Я сначала из комнаты почти не выходил, в четырех стенах сидел, людей боялся, себя боялся. А потом решил. Знаете, так бывает, когда о чем-то думаешь, думаешь, и ничего не выходит, а потом утром просыпаешься – и решаешь. Я решил стать супергероем. Знаете, в комиксах про таких пишут, они всегда всем помогают, а никто не догадывается, что это они помогают, они днем скучные такие, обычные, а ночью всякую яркую одежду на себя надевают и помогают. И я решил, что буду тоже. Не про одежду, конечно, хотя мне нравятся всякие яркие вещи, а про помогать. У всех супергероев всегда есть какая-то способность, которая помогает им помогать, ведь просто так-то люди не пойдут по ночам помогать кому попало. А супергерои, они всегда или летать умеют, или мысли читать, или еще что-то полезное. И я решил, что видеть будущее ничем не хуже. Даже лучше! Мне очень понравилось, как я решил – раз я знаю будущее, значит, могу его изменить! И раз я вижу смерть, значит, могу спасти от смерти! Очень здорово я придумал, должен вам сказать. Я прямо сразу на улицу побежал, чего откладывать, я ведь теперь супергерой, хотя об этом никто не знает. Хотя никто и не должен знать, что я супергерой, иначе я буду не настоящим супергероем. Так что побежал я на улицу и впервые за неделю, а может, за месяц, а может и больше, я совсем за временем не следил, я за ним вообще никогда не следил, на меня еще мамаша за это всегда ругалась. Так вот побежал я на улицу и на людей без страха смотрел. С гордостью смотрел, даже со снисходительностью. Я ведь теперь не просто смерть видел, я выход видел, я помочь им мог, спасти!
Только я быстро спутался на улице, понимаете, никто же не выстраивается в очередь по дате смерти, тем более, если никто еще не умер, так что я быстро запутался. Я сначала еще помнил, что тот мистер в широкой шляпе умрет через три года от пневмонии, а водитель автобуса доживет до самой старости и умрет, подавившись косточкой от вишни. Я ведь даже не знал, доживу ли я до того времени, когда он подавится косточкой, чтобы прийти и похлопать его по спине. И где найти через тридцать семь лет женщину, которая теперь выбирает яблоки у лоточника, чтобы поддержать, когда она будет переходить ручей по скользкому настилу; да и как зовут лоточника, который умрет от рака через восемнадцать лет. И как мне помочь ему не умереть от рака? Я совсем расстроился, потому что столько смертей было вокруг, которым я мог бы помочь, но не помогу, не потому что не хочу, а потому что не смогу, хоть я и супергерой, но даже супергерой не может перемещаться во времени. Может, другой супергерой и может, но я не тот супергерой. Но я тогда придумал, мне как-то легко придумывалось в этот день, я придумал купить себе записную книжку и все записывать. Я купил замечательную записную книжку, только не смейтесь, знаете, как важно начинать новое дело с новой страницы? Потом я пошел на почту и устроился в углу, делал вид, что пишу письмо, а сам смотрел на людей. Почта – замечательное место, знаете ли, там люди говорят свои имена и иногда даже адреса. Я записывал все, что мог узнать, чтоб потом найти этих людей, я даже лица пытался рисовать, чтоб не забыть, но рисовать не умею, так что получалось непохоже. Я вам эту книжку показать могу, она у меня до сих пор хранится, со всем записями. Вот смотрите, мисс Алиса Мэтьюс, умрет в следующем году от чахотки. Или мистер Говард Томпсон, умрет через одиннадцать лет от пневмонии. Я его даже помню, этого мистера Говарда Томпсона, такой старый старик, что я даже удивился, что он все еще не умер. Или вот мистер Чарльз Дэвис, застрелится через тридцать два года. Видите, все записано, с датами, с именами. Я дни просиживал на почте, смотрел на людей, писал эти заметки и ждал шанса. Знаете, оказалось, что смотреть на смерть гораздо проще, если все время думаешь, что поможешь ее предотвратить. Я сидел на почте, и на меня уже косились странно, но я делал вид, что пишу письма, а потом на самом деле стал писать. Делать вид, что пишешь, гораздо сложнее, чем писать по правде, так что я стал писать письма Джесси. Я ей, конечно, ничего писал про то, что стал супергероем, настоящий супергерой должен держать это в тайне, но я ей писал про город, и про людей, и про жизнь, и про лошадей на скачках.
Она, конечно, удивилась, но стала отвечать. Я писал ей длинные письма на больших нелинованных листах, писал так много, что они с трудом влезали в конверт. Я писал столько, что забывал, зачем я здесь. Я приходил и притворялся, что пишу, и смотрел на людей, а потом притворялся, что смотрю на людей, и писал. Понимаете, я же был совершенно один. Я ни с кем в городе не познакомился, потому что как можно знакомиться, когда смотришь на человека и видишь, что он через полгода умрет? Когда смотришь на человека и видишь, как ему перерезают горло, и он булькает и захлебывается, то совершенно не хочется с ним знакомиться. Так что я был совсем один, и мне было тоскливо, даже тоскливее, чем в закусочной мистера Залесски, хотя теперь я каждый день видел в десять раз больше людей, чем раньше за неделю. Я, конечно, разговаривал с собаками и с голубями, но они глупые и никогда не расскажут ничего интересного, и обязательно кто-нибудь привяжется и будет смеяться, и называть психом. С Джесси было гораздо интереснее, чем с голубями. Мы с ней разговаривали обо всем на свете, и, хотя ответ приходилось ждать по несколько дней, я больше не был один.
А потом Джесси все испортила. Знаете, как просто можно все испортить? Для меня хватило трех слов: «Я хочу приехать».
Наверное, если бы она приехала, ничего страшного бы не случилось. Я же знал, что и она тоже умрет, все умирают, по-другому никак. Я бы не испугался увидеть ее смерть, я же супергерой, помните? Я бы придумал, как ее спасти. Нет, ничего страшного определенно бы не случилось, но я не хотел, чтоб она приезжала. Я не хотел видеть, что у нее в будущем тоже есть черные кляксы. Это как с Санта-Клаусом – тебе давно сказали, что его не существует, но пока не застукал мамашу, раскладывающую подарки в чулки, на слова можно не обращать внимания. Джесси была таким же чудом, как Санта-Клаус, человеком без смерти, человеком без черных клякс.
Я написал ей «не приезжай», она настаивала. Я не хотел ее обижать, но увидеть ее я не хотел больше. Я перестал писать. Я сменил почту. Я сменил гостиницу. Город большой, она никогда не смогла бы меня найти. Я сжег ее письма; знаете, есть что-то особенное в том, чтоб жечь письма – не рвать, не комкать, а жечь, страницу за страницей. Я сжег все и развеял пепел, как будто хотел, чтобы он долетел до нее и заставил ее понять.
Больше я не писал писем. Я мог бы, наверное, начать писать кому-нибудь другому, ведь на свете много людей, которых я никогда не видел, но это было бы не по-настоящему. Санта-Клаус бывает только раз в жизни, Джесси тоже.
Мне было грустно, но я помнил про свой долг, долг супергероя. Я смотрел на людей и мечтал. Теперь я жил не в письмах, но в предвкушении грядущих подвигов. Я грезил, как, появляясь из ниоткуда, подхватываю падающего под руку или выдергиваю из-под колес автомобиля, или подсказываю верный диагноз, когда врачи еще понятия не имеют в чем дело. Или отправляюсь в спасательную экспедицию, когда еще никто не знает, что люди пропали, или не даю сесть в поезд, который сойдет с рельс, или... Я спасал сотни и сотни людей в своем воображении, дожидаясь, когда же смогу спасти их по-настоящему. Я чуть с ума от счастья не сошел, когда узнал, что немолодой аккуратно одетый мистер, который пришел на почту отправить открытку своей дочери, умрет завтра утром. Умрет, раздавленный автомобилем, и его шея будет неестественно вывернута, когда к нему подбегут, и глаза будут матовыми и бессмысленными. Вы не подумайте, я не тому обрадовался, что он умрет, а тому, что он не умрет. Я его спасу, понимаете?
Я за ним до его дома дошел, сидел на тротуаре, смотрел на окна и думал, что он не знает еще, что завтра не умрет, то есть он не думает, что умрет, и поэтому не поймет, что не умер. Понимаете меня? Благодаря мне его завтра будет обычным днем, он его и не запомнит даже. Я вернулся в гостиницу и всю ночь ворочался, боялся проспать, хотя я никогда не просыпаю. Но ведь так всегда бывает, что в самый важный день, когда говоришь себе «ни за что нельзя проспать» всегда просыпаешь. Так что я почти не спал и раним утром уже топтался у дома мистера Генри Уайта, потом шел за ним до магазина. У него был небольшой магазинчик со всякой мелочью, и он сам в нем торговал, и сам прибирал, совсем как я в закусочной, только я все деньги кроме двадцати долларов в неделю отдавал мистеру Залесски, а Генри Уайт складывал себе в карман. Я за ним шел и крутил головой, и все высматривал тот автомобиль, такой черный, большой, красивый, и когда увидел, закричал изо всех сил: «Мистер Уайт, мистер Уайт!». Мистер Уайт обернулся и умер.
Я сначала даже не понял. Я же его спасти должен был. Я же его предупредил, я же ему сказал, почему же он умер?! Потом я вспоминал будущее мистера Уайта и вспомнил, что видел, как автомобиль его сбил, когда он обернулся, но я же не знал, что он ко мне обернется, я же не знал! Я бы к нему ни за что бы не подошел, если бы знал, но я же не знал!
Вокруг что-то кричали, и суетились, и падали в обморок. Шофер вылез из машины и громко ругался, а потом ударил меня, и я, наверное, тоже его ударил, потому что полисмен забрал в участок нас обоих.
Потом я думал. У меня было много времени, чтобы подумать, потому что полисмен запер меня в камере. Он так и сказал: посиди и подумай, – и я сидел и думал, не потому что он так сказал, а потому что я по-другому не мог. Я думал, что полисмен умрет через полгода от инфаркта миокарда, а я даже не знаю, что такое миокард и почему от этого надо умирать. Я мог бы его об этом предупредить, но боялся. Боялся не того, что он не поверит или решит, что я чокнутый, или посмеется, какая мне разница, что подумает обо мне полисмен, все равно он ничего хорошего обо мне не думает, раз запер меня в камере. Я боялся подтолкнуть его под руку. Видели когда-нибудь жонглера? Вот он стоит и подкидывает в воздух куриные яйца, и ловит, и снова подкидывает, и так долго-долго, если только не подтолкнуть его под руку. Потому что если подтолкнуть, то яйца упадут и перемажут все вокруг, и жонглер будет очень ругаться. Вот и с мистером Уайтом получилось также, только мистер Уайт не ругался, он умер. И я решил, что я больше никого не буду толкать под руку.
Вы мне скажите, что я рано так решил, что надо было еще раз попробовать, что, может, это просто совпадение было. Я и сам потом не раз так думал. Только я очень боялся. Боялся, что будущее окажется против меня. Понимаете, до сих пор от того, что я вижу будущее, было плохо только мне, а это почти не считается. А потом мистер Уайт умер, умер потому, что я увидел. И я решил, что больше не хочу видеть.
Я уехал через три дня, как только полисмен выпустил меня из камеры. Я хотел спросить его, что такое миокард, но не стал, потому что вдруг это тоже подтолкнет его под руку? Так что я надел черные очки, сел в поезд и уехал на запад.
Я купил небольшую заправочную станцию, обычную для наших мест: бензин, пиво, сэндвичи, посетители раз в два дня. Я научился ходить с тростью, я научился читать по Брайлю, я научился на ощупь считать деньги. Я никогда не снимаю черных очков и никому не рассказываю о себе. Я не хочу, чтобы кто-то случайно пожелал оказаться на моем месте. Я честный человек, мистер, я ни с кем не стану играть втемную. Я не знаю, может быть, тот старик ни в чем не виноват, и все случайно получилось, но я не хочу больше таких случайностей. Никому не стоит видеть будущее, никому не стоит смотреть на смерть.
Но знаете, мистер, чем дольше я не вижу, тем лучше я слышу. И я слышу, мистер, я слышу, что люди смеются, и радуются, и веселятся, и я понимаю, что в будущем хорошего много, а смерть, она только один раз. И тогда я думаю, что возможно дело не в будущем, а в том, кто смотрит. Знаете, у докторов есть такие специальные пятна, они показывают их тебе и решают, не псих ли ты. Говорят, в этих пятнах все видят разное – кто-то видит цветок, а кто-то гнилое яблоко. Может быть, это просто я из тех, кто видит везде гнилое яблоко, а будущее тут вовсе не при чем.
Так что, мистер, если вы верите в лучшее и скажете мне, что хотите оказаться на моем месте, я отдам вам свои очки. И, может быть, в ваших руках они окажутся не черными.
@темы: конкурсная работа, Радуга-1, рассказ
-
-
05.04.2010 в 20:22Немного сумбурно, но всё-таки!
Хм... 8/10, наверное.
-
-
06.04.2010 в 01:59-
-
06.04.2010 в 11:02в общем, на середине я выкинула палочки и начала читать текст по диагонали
к минусам я бы также отнесла жутко неудачное, на мой взгляд, название ((
однако само содержание настолько очаровательно, и идея с черной меткой обыграна так восхитительно, что я все равно не смогу поставить ниже 10/9
*____*
-
-
07.04.2010 в 21:59-
-
07.04.2010 в 23:43-
-
08.04.2010 в 17:28-
-
08.04.2010 в 22:04Стиль тяжелый, да и предсказуемо слишком.
-
-
09.04.2010 в 21:47-
-
11.04.2010 в 00:28-
-
11.04.2010 в 16:15btw, внутренний монолог героя напомнил про "Наивно. Супер" Эрленда Лу. ))
10/9
-
-
11.04.2010 в 20:55-
-
12.04.2010 в 11:14-
-
21.04.2010 в 19:58-
-
24.04.2010 в 17:48Так что 10/10
-
-
25.04.2010 в 20:49Теме соответствует и объективно язык - хорош.
-
-
25.04.2010 в 21:44-
-
26.04.2010 в 01:39Автор,
10/10
-
-
26.04.2010 в 11:34