Название: Хвост
Тема: «Особенный» (или «Магия во мне»)
Автор: Aizawa
Бета: Бубновая когорта и анонимный доброжелатель
Краткое содержание: Нарушение восприятия образа своего тела, отрицательная самооценка и отрицательные чувства по отношению к себе или к своим способностям могут усугубляться в отсутствие поддержки близких, что делает возврат к рациональному питанию всё труднее. (с)
Комментарии: разрешены
– Ну всё, всё, зая, хватит. Ну хватит, надо бежать. Заяц, хорош!
Муж осторожно, точно распутывая сухие ветки, расцепил её сонные руки, колюче ткнулся в щёку и ушёл возиться в прихожую. Захлопал по полированной спине комода в поисках ключей, залязгал дверью.
– Обязательно позавтракай! Зай, слышишь? Ты уже как скелет!
Она несколько раз кивнула, не открывая глаз.
– Про запись не забудь! Знаешь, докуда там очередь?
Наконец клацнуло в последний раз, простучали, затихая, ботинки, пошаркали по площадке кожаными подмётками – и лифт с утробным гудением унёс мужа вниз. Милый.
Она еще немного полежала, вытянувшись, но утренний холодок запустил пальцы под край одеяла, пощекотал подошву: вставай! Вставай! Надо было вставать, прибираться, стряхивать душные паутинные обрывки сна.
Надо было открыть окна: вчера писали, на улице сильно похолодало. Это минус почти двести килокалорий в сутки – пачка обезжиренного творога, шоколадная конфета, сорок минут неуклюжей беготни в никуда по резиновой тропинке, – с закипающим в лёгких кондиционированным воздухом, с одной и той же, издевательски не меняющейся, картинкой за окном, с оскальзываниями и спотыканиями, с неловко растопыренными руками и кружащейся мутной головой.
Нет, бегать она теперь не любила.
Быстро вскочила, – чуть ногу не подвернула, сдёрнула простыню, содрала пододеяльник – это в стирку, каждый день стирать, чтоб ги-ги-ена. На голый матрас накинула голубое трескучее покрывало, нежное, как заморозки. Муж, бывало, морщился, – не любил синтетики, но тут уж она была непреклонна: никакой шерсти, пуха, ничего грязного, шершавого, пахнущего зверем, мохнатым боком, нутряным теплом.
Стирать на тридцати, сушить на ветру, брызгать специальной отдушкой с ароматом нетающего снега.
Одеваясь, с удовольствием поймала краем глаза отражение в гардеробном зеркале – а ведь ничего, ничего-о: длинные, голубоватые руки-ветки, костяная развилка ключиц, выступающие над белым плоским животом своды рёбер. Вполне мирный зимний пейзаж. Есть ещё над чем работать, но – ничего! Справимся! Сегодня – день на кофе с молоком. Вечером слабовольным разрешается яблоко.
Правое бедро – сорок четыре, левое – сорок три, рост неудачный – сто семьдесят, это неправда, что люди не понимают границ. Просто им, маленьким, всё надо обозначить цифрами.
Как всегда по утрам, она чувствовала себя неплохо. Стрелка на весах качнулась между большими пальцами и решительно прянула влево от центральной отметки с круглой цифрой «пятьдесят», над которой по белому пластику вилась красивая надпись «Живи легко!». Стрелка – это главная граница. Качнётся и определит, где ты сегодня: с нами или с ними, среди жаб или между ангелов, в душной земной тьме или в свете, где прозрачные бумажные женщины душатся обманными лимонами, никогда не зревшими под солнцем, где два всегда по цене одного, и золотистый итальянский ламинат течёт безлактозным молоком и низкоуглеводным мёдом, и дивятся соседи: где же ты, охотник, такую жену раздобыл?
Ой.
Срочно, срочно в душ! Тереть, мыть, сдирать с себя ночные запахи, невзначай завести ладонь за спину – нет, гладко. Выступающие косточки, обтянутые прохладной кожей, едва припудренные мягким пухом. Всё хорошо.
На кухне не удержалась – заглянула в холодильник. Полюбовалась красиво разложенной едой – розовато просвечивающей через промасленную бумагу колбасой, аккуратными пирамидками йогуртов, крупными и нарядными, будто восковыми, яблоками и грушами. Нравилось выбирать между творожком в стеклянной банке и яичком – чистым, круглым, из магазина эко-продуктов «Как у бабушки». Такие хорошо варить всмятку, а потом надколоть и мешать специальной ложечкой внутри, пока не остынут.
Варёное яйцо – сто восемьдесят калорий.
Под гладкой белой скорлупой – целый холодный день.
На стеклянной полке обнаружился некрасивый кефирный развод – стереть! Убрать! Сверху прошлась мягкой тряпочкой, придирчиво осмотрела – вроде бы стало лучше. На всякий случай поменяла местами паштет с контейнером для масла, аккуратно закрыла холодильник, дуя на замёрзшие пальцы, потянулась к кофеварке. Молоко в кофе добавлять не стала, поленилась отмерять ровно пятьдесят граммов.
К чему нужны калории, без которых можно обойтись? Многие люди считают, что чёрный, горький, даже лучше, изысканнее.
Она вымыла чашку и сразу как-то устала. В животе заворочалась колючая судорога – хотелось есть, не по-настоящему, а так, вроде тошной тоски. Заползти бы под одеяло, свернуться, пригреться: пусть занесёт сонным снегом до весны. Не хочу никуда, ни к какому доктору. Сами к себе ходите.
Муж взял трубку сразу: ну что ещё случилось? Почему это не пойдёшь? Ты опять? У меня, между прочим, совещание! Нет, вечером буду поздно! Готовь что хочешь, пообедаю на работе!
Люблю, целую.
Одевалась вяло, без вдохновения, одеваясь, разглядывала ужасы в зеркале.
Вот белая мягкая плоть клубится над коленями, морщится под мышками, выступает едва заметными округлостями – стоит чуть-чуть расслабиться, и они сгустятся в складки, в пышное, ноздреватое тесто, затянув чёткие чистые линии белёсым туманом.
Широкие, неизящные лодыжки. Деревенские. А под ними – вообще позор с кривыми толстыми корявками. Не для чёрных лакированных лодочек, не для блестящих полов: лапы какие-то, а не ноги.
Вдруг представилось, как они утопают в мягкой хвое, и травяные метёлки хлопают по коленям, брызгаются росой. Можно лечь в траву, и большая тёплая корова подойдёт, принесёт мягкое вымя – сожмёшь губами кожаный сосок, в рот польётся жирное, сладковатое, пахнущее. Знай глотай да смотри на звёзды, слушай дергачей. Потом можно спрятаться за деревом, дождаться, пока выйдет хозяйка с подойником, закряхтит, заголосит: охти мне, опять с пустой сиськой, нет на вас пропаду, озорники лесные, поганые, чтоб вас перепучило с ворованного молока, кикиморы!
Вот тут уже можно и захохотать по-совиному, заухать, заверещать, стукнуть неразумную веткой по платку, рвануть за подол – не ругайся, хозяйка, радуйся, что легко отделалась! А не то позовём, поманим, плеснём в темноте серебром – догоняй, косолапая! Горит в темноте серебряный сполох, обещает сокровища, счастье, вечную молодость – догоняй, торопись, дыши хрипло и жарко! Хорошо.
Она втянула живот, как делали девушки на фотографиях в интернете, чуть-чуть повернулась боком и сделала загадочное лицо. Получилось, кажется, ещё хуже.
Подошла поближе, чёрным карандашом нарисовала себе зачем-то длинные, удивлённые брови. Закусила губу.
Несмотря на все усилия, она выглядела непристойно. Неприлично. Возмутительно.
Пора было отправляться к доктору.
***
В приёмной женщина, пышная, как грозовая туча, читала журнал: посмотрела на неё хмуро и снова прикрылась розовой шуршащей страницей. Мотыльковая белая медсестра забрала из её рук пачку справок, поманила за собой, завела в комнатку. Вынула из ящика пластмассового мёртвого комара:
– Заверните рукавчик!
Чпок! – комар присосался к подставленной вене. Не больно.
С интересом следила. Было в этом что-то понятное, из старой жизни, – дурная кровь, уходи, к кошке, к собаке иди, на остров зелёный, под корень мыльный, – вот-вот вместе с кровью вытечет тоска, выйдет тёмное и тёплое, насылающее сны, уплывёт в пустой комариный живот вместе с тяжестью и тоской.
Но кровь в комарином животе была обычная, красная, и легче не становилось.
В другой комнатушке (три стены белые, одна из грифельной доски) надо было встать на весы, не такие весёленькие, как дома, – белые, внушительные. Испугалась – может быть, здесь стрелка более строгая? Может быть, качнётся не туда?
Куда нужно, качнулась стрелка, человек в белой шапочке – вряд ли доктор, слишком молодой – нахмурился, записал результаты.
– Что-то не так? – испугалась она. – Много?
Человек покачал головой и улыбнулся. Вроде бы не очень сердится?
Дал мелок, велел рисовать себя на стенке в полный рост – как представляешь. Рисовать было сложно – мелок крошился, осыпался и пачкал пальцы. Она очень старалась.
И белошапочнику не понравилось – снова закачался, закашлял. Велел прислониться к нарисованной картинке и сам обвёл. Потом разрешил отойти.
– Смотрите, – сказал. – Это что?
Жёлтый, с полоской от мела палец уткнулся в стенку с двумя контурами – внешний слабый, точно дрожащий, внутри – чёткий, как в кино, когда полицейский обводит контуром лежащее на земле тело. У внешнего от спины – длинная полоса, две полоски с кружком на конце.
– Это вот что, а?
Что-что, хвост.
Она закусила губу. Надо же было так попасться.
– Удивительный способ компенсации. – Что-то записал в своей книжечке, плохо-то как. – У-ди-ви-тельный. Редкий. Внешний контур – это как вы себя видите. Внутренний – это вы на самом деле. Замечаете разницу?
Да кто ж её не заметит. На глаза навернулись слёзы.
– Вы осознаёте разницу? Понимаете, что у вас в сознании – искажённый образ тела?
– Осознаю…
– И когда, по-вашему, он изменился?
Лёгкий вопрос.
– Когда я вышла замуж, – шевельнула губами.
Без сомнения, это был доктор, и вопросы он задавал настоящие, докторские – о тайном, о важном. Что ещё ему известно?
– Там, в церкви…
…душно в церкви, очень душно, спину ломит, спина болит, как же болит спина! Вечерние тени с писком попрятались в углах, ветер гудит погребальную песню, продувает насквозь, и плачут-заливаются лесные сёстры: на кого ты нас покидаешь, на что меняешь сокровища – мелкое золото берёзовых листьев, чистое серебро грибной пены, гремящий подойник, совиные крики, лёгкий бег сквозь сумерки, и молчит Муж, сжав единственный на свете рот.
Для чего же он молчит?
Пусть пожалеет, пусть погладит, у нас отваливается хвост, когда мы вступаем в брак, это так больно, невыносимо; пусть скажет хоть что-нибудь – и любимый голос заштопает эту дыру в темноту, разрежет узы, засыплет рвы: ты теперь с нами, ты моя.
Но Муж, который ещё не муж, едва разжимает губы: да, согласен.
– В церкви? – белошапочник поморщился. – Вы, э-э-э, соблюдаете посты?
Она изо всех сил замотала головой.
– То есть, с тех пор, как вы вышли замуж, ваше восприятие себя изменилось? Я правильно понимаю? Именно тогда вы решили, что должны терять вес?
Посмотрела непонимающе: при чём тут это? Как будто она собиралась разговаривать с ним про вес. Он должен был вылечить её от… от… научить её быть человеком. А не спрашивать про всякую ерунду.
– Вы оцениваете вашу семейную жизнь как счастливую?
Она хотела сказать «да», но в памяти ясно всплыло красное, несчастное лицо Мужа, дёргающиеся губы, то растягивающие в скобку, то округляющиеся в букву «о», – без звука, правда. Точных слов она не помнила, – они повторялись столько раз, что в конце концов стёрлись и как-то потеряли значение. Можно было отключиться и не слушать, просто смотреть, и всё будет понятно.
Поднятые брови – это «ты была совсем другой, ты изменилась». Вздрагивающая верхняя губа в чёрных точках сбритых волос – это «я больше так не могу». Побелевший нос – это «да у тебя же навязчивая идея!» Она оправдывалась: но ведь ты сам говорил, что мне нужно научиться следить за собой…
Длинный подбородок, из-за обиженной гримасы казавшийся ещё длиннее, – это «почему ты не можешь ничего сделать по-человечески?»
Но я ведь не человек, сказала она спокойно, ты же знаешь.
Рот Мужа стал как «о», потом – как скобка, а потом задвигался, меняясь: чтоб я больше не слышал этих глупостей! Тебе до сих пор это кажется романтичным, что ли? Ну познакомились на отдыхе, бывает. Всё было очень оригинально, э-э-э, необычно, как это сказать, даже естественно, но, может быть, уже хватит? Пора взрослеть?
Муж садился рядом, брал её руки в свои: мало ли кто чем увлекался, я всё понимаю, – красивая девочка в такой дыре, хочется сказки, все мы по молодости чудили, реконструкция-фигонструкция, экохиппи полоумные, трусы из крапивного волокна, – и ничего, вырастали как-то, вполне приличные люди. Не наркоманы какие-нибудь, в конце концов. Только не надо больше этого всего, ладно?
Говорил громко, внушительно – и сам себе верил.
Он вообще стал очень громким, Муж, и как будто стал занимать больше места с тех пор как его повысили, и начал очень поздно возвращаться. Она вспомнила, как трогательно он радовался этому повышению, и у неё не повернулся язык сказать – что ты, это же ничего не стоит, извини меня. Первое время она очень переживала – будь он в самом деле охотником, ей бы было куда проще ему помогать: лисы-соболи, погода там хорошая, в цель попадать… В городе получалось гораздо медленнее, – слишком большие расстояния, слишком трудно сосредоточиться; но кое-что всё же выходило.
В детстве они с сёстрами пугали друг друга страшными историями про людей – такой обманет, украдёт, увезёт в страшный край за солёной водой, где и зимы-то не бывает, а до дому надо бежать в железных башмаках, это уж всем известно; а то станет требовать великого богатства – подай ему сокровища лесные немедленно, и точка; а то запросит волчицей оборачиваться, когда любишься с ним, и вроде не убивать же, вот и привыкаешь, – люди, они такие, не знаешь, чего ждать. Но с Мужем всё обошлось, – он остался хорошим. По субботам приносил чашку с остывшим чаем, ставил рядом с подушкой. По воскресеньям – обязательно возил в заповедник, или хотя бы в парк, хоть и жаловался на скуку. Шутил иногда, что как станет начальником департамента, сразу закажет ей в интернете волшебный тридэ-шлем: пусть надевает и гуляет себе по квартире, а шлем будет показывать ёлки, ёлки, бесконечные ряды ёлок всех цветов, как тебе не надоест на них смотреть каждую неделю, патология какая-то... Но если заплакать, то обязательно обнимет, потрётся колючей щекой о плечо или обо что там придётся: ну-ну-ну, ты же моя лесная ведьмочка, да? Да?
Белошапочный врач улыбнулся на этот раз выжидательно и так терпеливо, что ей стало неудобно. Надо было что-то ему ответить, надо…
Вот! Нашла!!
– В пределах нормы, – красивые, очень человеческие слова. Она немножко гордилась тем, что вовремя вспомнила такие слова. – У нас всё в пределах нормы. Это важно, да?
– Понятно, – ответил врач. Кажется, слова никакого впечатления на него не произвели.
Некоторое время он что-то молча писал в блокноте, поскрипывая пёрышком – у него была настоящая золотая ручка с пёрышком, – покусывая бесцветную губу. В комнате горели лампы, и серенький дневной свет мешался с их нарядным мерцанием в ядовитую, режущую глаза кашу. Это напомнило ей первые дни в городе, когда она всё никак не могла заставить себя уснуть, – слишком светло, слишком шумно, и очень не хватало величавой, спокойной, живой темноты, полной проблесков, и чьих-то светящихся зрачков, и мелькающих среди ветвей теней, всяких-превсяких – гладких антрацитово-чёрных, и перламутрово-белоснежных, покрытых шёлковой шерстью, но больше всего – серых, прозрачных, лёгких, созданных, чтобы прятаться, и таиться, и бежать.
Первое время, уже лёжа в постели, она всё представляла их, чтобы заснуть, и действительно засыпала, – но потом запретила себе так делать, раз навсегда решив, что если хочет жить в городе, то должна перестать представлять себе всякую ерунду. А к свету можно привыкнуть.
И действительно привыкла.
Врач всё писал.
– Вы меня вылечите? – робко спросила она.
– Мы вернём вас к нормальной жизни! – ответил он вдруг с готовностью, не переставая быстро писать. – Вы станете прежней, верьте мне, это возможно!
Прежней? Что он говорит?
– Лечение займёт недели, ну пусть месяц. Даже пусть два. Вы должны набраться терпения. Так сказать, вы же потеряли здоровье не в один день, так что глупо ожидать, что мы вас в один день поставим на ноги, верно?
– Верно, – бесцветно согласилась она. – Мне к вам нужно приезжать каждый день, да?
– Что вы! – прянично улыбнулся доктор, поднимая голову от листка. В глазах у него плескался ядовитый свет, и сами глаза вдруг показались ей старыми-старыми. – Зачем же вам мотаться. Шум этот, дорога два часа туда-сюда в один конец… Устаёте, наверное, от транспорта?
– Устаю, – кивнула она, удивляясь, как это он всё так хорошо знает. – Но как же тогда?
– А заявление на госпитализацию подпишите, да и все дела, – он подтолкнул к ней листок и своё золотое пёрышко, и она взяла эту ручку, и подумала о том, какое оно красивое: гладкое, с золотым пеликаном, и как приятно будет поставить им крупную синюю подпись – совсем как на свадьбе.
– А потом домой? – спросила она, старательно выводя фамилию Мужа на листочке.
– Ну как же домой, – врач всё улыбался и улыбался, мерцал глазами. – Потом в стационар. Вас проводят… Вещи все с собой?
Ужас! Про вещи-то она не знала!
– А какие вещи? – она закончила с подписью и тоже смущённо улыбнулась доктору, надеясь, что не сказала ничего страшного.
– А любые! – радостно отозвался доктор, ни капельки не рассердившись. – Косметика, халатик, тапочки… Да вы не волнуйтесь, – он протянул ладонь через стол, – если забыли, то ведь можно попросить, и привезут. Вам же у нас не ночь переночевать, верно?
– Я не могу у вас ночевать, – сиплым от возмущения голосом сказала она. – Я замужем. Мне нужно дома ночевать.
Ей вдруг стало жалко молодого доктора со старыми глазами, как не жалела она ни бородатых охотников, ни шумных деревенских парней, которых её весёлые одинокие сёстры, бывало, заводили в чащу – осоловевшие от восторга, те даже и по колено в болоте тянули вымазанные в тине руки: коснуться напоследок брезжащих в трясинном тумане светлых круглых коленок, мерцающей ступни, мягкой шёрстки на хвосте.
Доктору хотелось всё объяснить, хоть в объяснениях не было, она знала, никакого толку: кто пожелал лесную деву, тот уж навеки ранен, и не будет ему покоя.
Но она всё-таки объясняла, как могла, – и про то, что нельзя переступать границу, и про хвост, который если уж отвалился, то обратно не приставишь, и про то, что есть места – и есть места, и если уж она пришла в дом Мужа, то место её там.
А что будет, если уйти от мужа? – Чур, чур, нельзя спрашивать такие вещи! Иные верят, что вернёшься обратно в лес к сёстрам и снова отрастишь хвост, только это всё сказки для пуховых детей, которые и шерстью-то не покрылись как следует. Может быть, когда-то так и было, только теперь всё по-другому: города другие, и леса другие. Никуда не вернёшься, а станешь Тенью – тёмной, высокой старухой с дырою в спине, с жёсткой лохматой кожей, с белыми молодыми зубами. Все знают, – если кто из сестёр поиграет с человеком, то не со зла, и нет в этом никакого оскорбления законам, одно молодое веселье. Но Тени уже не играют. Они едят мясо.
– Едят, значит? – сипло переспросил доктор. – Это плохо – есть мясо?
Она кивнула.
Он вообще слушал очень внимательно и больше уже не писал, а только смотрел, изредка кивая и покусывая губу. Бедный-бедный. Куда тебе лечить.
– Вы, видимо, очень любите мужа? – грустно спросил.
Да что ты с ним будешь делать. Тебе бы только про любовь. А у лесного народа, и у горного народа, и у тех, что живут в полях, есть места – и есть места, она же всё объяснила. Её место – с тем, кому обещалась.
– Ну хорошо, а если он сам хочет, чтоб вы побыли у нас? Если он разрешает?
Она удивлённо открыла рот да так и застыла, не зная, что ответить на такую явную глупость. Разве люди могут разрешать? Люди могут отказаться, это да, разорвать связь, позвать колдуна, чтоб воткнул в порог иголки, углы законопатил полынью, чтоб произнёс крепкие слова, запрещающие лесным возвращаться в дом, – но ведь она ничего такого не сделала, чтобы Муж от неё отказался, она так старалась быть хорошей…
А доктор, пока она молчала, заговорил, всё так же грустно и непонятно. По его словам выходило, что Муж сам очень настаивал, чтобы она осталась ночевать у белого доктора, осталась жить в больших вежливых комнатах, а питание здесь строго диетическое, кстати, и разрабатывается ин-ди-ви-ду-ально, в том числе постное, пусть она не волнуется, и надо же пожалеть человека, подумать о нём в первую очередь как об очень уставшем человеке, о заботливом, ответственном человеке…
– О каком человеке?
Доктор говорил быстро, гладкими круглыми словами, и, сколько она ни вслушивалась, смысл его речей ускользал, точно хвост весёлой лесной сестры из рук замороченного, заворожённого юнца: только что был рядом – и вот уже у дальней ёлки. Только тревожный ветер свистит над болотом.
– О ком подумать, как о человеке?
– Да о нём, о муже вашем, – врач, видимо, сам утомился сыпать свои камушки и последние слова произнёс совсем ясно. – О ком ещё?
Нет, ошиблась: совсем не очарован был этот доктор.
– Поверьте, он бы не обратился к нам, если бы не крайний случай! Он устал, издёргался…
– Он что, от меня отказывается? – ветер внутри гудел тоскливо, жутко. Она зачем-то встала, аккуратно одёрнула свитер.
– Вы нуждаетесь в специальном уходе, которого он не может вам обеспечить. В глубине души вы же сами всё понимаете.
Он зачем-то похлопал ладонью по её красивой синей подписи.
И тогда она развернулась и побежала.
Сначала неловко, переваливаясь с ноги на ногу, подворачивая каблуки, потом всё быстрее, всё увереннее – как будто и в самом деле у неё опять вырос хвост, и держать равновесие на бегу было так же легко, как гоняясь за сёстрами в зелёном лесу. На пути встала мотыльковая медсестра – она слегка толкнула её в обтянутую белым грудь, и девушка, ойкнув, села на пол. Взвизгнула где-то за спиной женщина-туча.
Дальше, дальше.
***
Ноги – новые, чудесные, лёгкие ноги – сами вывели её к дому, занесли на девятый этаж, поставили перед знакомой дверью. Ключ легко повернулся в замке. Не торчали в пороге тонкие, как лунные лучи, обжигающие холодом иглы, и окна были распахнуты, как она сама оставила их, уходя к страшному доктору. Ни веточки полыни, ни крошки отравленного освящённого хлеба.
Успела. Переоделась в халатик – синий, с широким поясом и вырезом в виде буквы, его любимый. Посидела на кухне, вглядываясь в сумрак. Отдыхала.
Муж открыл дверь своим ключом – не позвонил, не рассчитывая, видимо, уже никого застать.
Напряжённо прислушивалась: вот он замер на секунду, вот пошевелил носком ботинка сброшенную в спешке туфельку. Кашлянул.
– Здравствуй, Заяц, – тихо сказала она из комнаты. Не то чтобы голос мог измениться так быстро, но лучше было не рисковать.
– Ты что, не ходила никуда? – крикнул он так отчаянно, что зазвенели стеклянные безделушки в высоком стенном шкафу.
– Ходила, почему, – откликнулась она. – Недавно пришла.
– И… что врач сказал?
О, врач сказал, что с ней всё в порядке. Всё, как это он сказал, в пределах нормы, вот. Велел больше гулять, хорошо питаться… Не нервничать по пустякам. Впрочем, ей тут записали на бумажке, какие-то лекарства, надо будет купить. Кушать будешь?
– Мило, – сказал муж чужим деревянным голосом. И повторил: – Мило.
Разве что-то не так? Он из-за чего-то расстроился?
– Всё так! – снова лязгнули стеклянные зверьки в шкафу. – Ну, с этими я разберусь. Надо же, вроде бы приличный специалист…
И больше уже нельзя было терять времени – он опасно закопошился по карманам, зашарил, видимо, в поисках телефона. Этого нельзя было допускать. Она вышла из комнаты и поплыла к нему – бесшумная, лёгкая, босыми ногами едва касаясь пола. Свет муж так и не зажёг, удачно.
Подошла вплотную, прижалась, вдыхая родной запах, упоительный, как аромат поджаренной корочки, когда вечер холодный, и не ела весь день, и торопишься домой мимо французской булочной.
Провела кончиком языка по солоноватой коже над воротником.
– Ну, ну, ты чего, – он попытался разжать её руки, но куда там. – Погоди, дай разденусь хоть…
Она льнула и льнула, оплетала его руками, вылизывала напряжённую жилку на шее – внутри у неё сделалось сладко и темно, как всегда перед этим, и он отозвался, откликнулся на её зов, задышал сквозь зубы, сунул ладонь в вырез халатика и погладил там, но вдруг остановился.
– Кофточку-то зачем поддела, – пробормотал он. – Сними…
И это было всё, что он сказал.
Осторожные холодные пальцы легли на его губы, скользнули в рот. Потом он изо всех сил дёрнулся раза два, и даже вдохнул ещё раз, когда зубы, впившиеся в его плоть, на секунду разжались. Но закричать уже не успел, – зубы сомкнулись вновь и вырвали горло.
Она прижалась теснее и стояла, покачиваясь, пока ноги не начали подкашиваться. Тогда она мягко опустилась на колени и легла на спину, новыми, сильными руками опрокинув тяжелеющее тело на себя, и вытянулась, откусывая маленькими кусочками, чувствуя, как в рот льётся сладкое, тёплое, пахнущее. Живот и плечи слегка покалывало – жёсткая шёрстка продолжала расти, пробивалась наружу, как трава из-под земли, щекоча непривычную кожу, и где-то в кармане у бывшего мужа разрывался телефон – может быть, это звонили из клиники, и в ближайшее время с этим, конечно, придётся разобраться.
Но сейчас было так спокойно и уютно, от сытости приятно кружилась голова, и совсем не стоило беспокоиться из-за мелочей.
Тема: «Особенный» (или «Магия во мне»)
Автор: Aizawa
Бета: Бубновая когорта и анонимный доброжелатель
Краткое содержание: Нарушение восприятия образа своего тела, отрицательная самооценка и отрицательные чувства по отношению к себе или к своим способностям могут усугубляться в отсутствие поддержки близких, что делает возврат к рациональному питанию всё труднее. (с)
Комментарии: разрешены
– Ну всё, всё, зая, хватит. Ну хватит, надо бежать. Заяц, хорош!
Муж осторожно, точно распутывая сухие ветки, расцепил её сонные руки, колюче ткнулся в щёку и ушёл возиться в прихожую. Захлопал по полированной спине комода в поисках ключей, залязгал дверью.
– Обязательно позавтракай! Зай, слышишь? Ты уже как скелет!
Она несколько раз кивнула, не открывая глаз.
– Про запись не забудь! Знаешь, докуда там очередь?
Наконец клацнуло в последний раз, простучали, затихая, ботинки, пошаркали по площадке кожаными подмётками – и лифт с утробным гудением унёс мужа вниз. Милый.
Она еще немного полежала, вытянувшись, но утренний холодок запустил пальцы под край одеяла, пощекотал подошву: вставай! Вставай! Надо было вставать, прибираться, стряхивать душные паутинные обрывки сна.
Надо было открыть окна: вчера писали, на улице сильно похолодало. Это минус почти двести килокалорий в сутки – пачка обезжиренного творога, шоколадная конфета, сорок минут неуклюжей беготни в никуда по резиновой тропинке, – с закипающим в лёгких кондиционированным воздухом, с одной и той же, издевательски не меняющейся, картинкой за окном, с оскальзываниями и спотыканиями, с неловко растопыренными руками и кружащейся мутной головой.
Нет, бегать она теперь не любила.
Быстро вскочила, – чуть ногу не подвернула, сдёрнула простыню, содрала пододеяльник – это в стирку, каждый день стирать, чтоб ги-ги-ена. На голый матрас накинула голубое трескучее покрывало, нежное, как заморозки. Муж, бывало, морщился, – не любил синтетики, но тут уж она была непреклонна: никакой шерсти, пуха, ничего грязного, шершавого, пахнущего зверем, мохнатым боком, нутряным теплом.
Стирать на тридцати, сушить на ветру, брызгать специальной отдушкой с ароматом нетающего снега.
Одеваясь, с удовольствием поймала краем глаза отражение в гардеробном зеркале – а ведь ничего, ничего-о: длинные, голубоватые руки-ветки, костяная развилка ключиц, выступающие над белым плоским животом своды рёбер. Вполне мирный зимний пейзаж. Есть ещё над чем работать, но – ничего! Справимся! Сегодня – день на кофе с молоком. Вечером слабовольным разрешается яблоко.
Правое бедро – сорок четыре, левое – сорок три, рост неудачный – сто семьдесят, это неправда, что люди не понимают границ. Просто им, маленьким, всё надо обозначить цифрами.
Как всегда по утрам, она чувствовала себя неплохо. Стрелка на весах качнулась между большими пальцами и решительно прянула влево от центральной отметки с круглой цифрой «пятьдесят», над которой по белому пластику вилась красивая надпись «Живи легко!». Стрелка – это главная граница. Качнётся и определит, где ты сегодня: с нами или с ними, среди жаб или между ангелов, в душной земной тьме или в свете, где прозрачные бумажные женщины душатся обманными лимонами, никогда не зревшими под солнцем, где два всегда по цене одного, и золотистый итальянский ламинат течёт безлактозным молоком и низкоуглеводным мёдом, и дивятся соседи: где же ты, охотник, такую жену раздобыл?
Ой.
Срочно, срочно в душ! Тереть, мыть, сдирать с себя ночные запахи, невзначай завести ладонь за спину – нет, гладко. Выступающие косточки, обтянутые прохладной кожей, едва припудренные мягким пухом. Всё хорошо.
На кухне не удержалась – заглянула в холодильник. Полюбовалась красиво разложенной едой – розовато просвечивающей через промасленную бумагу колбасой, аккуратными пирамидками йогуртов, крупными и нарядными, будто восковыми, яблоками и грушами. Нравилось выбирать между творожком в стеклянной банке и яичком – чистым, круглым, из магазина эко-продуктов «Как у бабушки». Такие хорошо варить всмятку, а потом надколоть и мешать специальной ложечкой внутри, пока не остынут.
Варёное яйцо – сто восемьдесят калорий.
Под гладкой белой скорлупой – целый холодный день.
На стеклянной полке обнаружился некрасивый кефирный развод – стереть! Убрать! Сверху прошлась мягкой тряпочкой, придирчиво осмотрела – вроде бы стало лучше. На всякий случай поменяла местами паштет с контейнером для масла, аккуратно закрыла холодильник, дуя на замёрзшие пальцы, потянулась к кофеварке. Молоко в кофе добавлять не стала, поленилась отмерять ровно пятьдесят граммов.
К чему нужны калории, без которых можно обойтись? Многие люди считают, что чёрный, горький, даже лучше, изысканнее.
Она вымыла чашку и сразу как-то устала. В животе заворочалась колючая судорога – хотелось есть, не по-настоящему, а так, вроде тошной тоски. Заползти бы под одеяло, свернуться, пригреться: пусть занесёт сонным снегом до весны. Не хочу никуда, ни к какому доктору. Сами к себе ходите.
Муж взял трубку сразу: ну что ещё случилось? Почему это не пойдёшь? Ты опять? У меня, между прочим, совещание! Нет, вечером буду поздно! Готовь что хочешь, пообедаю на работе!
Люблю, целую.
Одевалась вяло, без вдохновения, одеваясь, разглядывала ужасы в зеркале.
Вот белая мягкая плоть клубится над коленями, морщится под мышками, выступает едва заметными округлостями – стоит чуть-чуть расслабиться, и они сгустятся в складки, в пышное, ноздреватое тесто, затянув чёткие чистые линии белёсым туманом.
Широкие, неизящные лодыжки. Деревенские. А под ними – вообще позор с кривыми толстыми корявками. Не для чёрных лакированных лодочек, не для блестящих полов: лапы какие-то, а не ноги.
Вдруг представилось, как они утопают в мягкой хвое, и травяные метёлки хлопают по коленям, брызгаются росой. Можно лечь в траву, и большая тёплая корова подойдёт, принесёт мягкое вымя – сожмёшь губами кожаный сосок, в рот польётся жирное, сладковатое, пахнущее. Знай глотай да смотри на звёзды, слушай дергачей. Потом можно спрятаться за деревом, дождаться, пока выйдет хозяйка с подойником, закряхтит, заголосит: охти мне, опять с пустой сиськой, нет на вас пропаду, озорники лесные, поганые, чтоб вас перепучило с ворованного молока, кикиморы!
Вот тут уже можно и захохотать по-совиному, заухать, заверещать, стукнуть неразумную веткой по платку, рвануть за подол – не ругайся, хозяйка, радуйся, что легко отделалась! А не то позовём, поманим, плеснём в темноте серебром – догоняй, косолапая! Горит в темноте серебряный сполох, обещает сокровища, счастье, вечную молодость – догоняй, торопись, дыши хрипло и жарко! Хорошо.
Она втянула живот, как делали девушки на фотографиях в интернете, чуть-чуть повернулась боком и сделала загадочное лицо. Получилось, кажется, ещё хуже.
Подошла поближе, чёрным карандашом нарисовала себе зачем-то длинные, удивлённые брови. Закусила губу.
Несмотря на все усилия, она выглядела непристойно. Неприлично. Возмутительно.
Пора было отправляться к доктору.
***
В приёмной женщина, пышная, как грозовая туча, читала журнал: посмотрела на неё хмуро и снова прикрылась розовой шуршащей страницей. Мотыльковая белая медсестра забрала из её рук пачку справок, поманила за собой, завела в комнатку. Вынула из ящика пластмассового мёртвого комара:
– Заверните рукавчик!
Чпок! – комар присосался к подставленной вене. Не больно.
С интересом следила. Было в этом что-то понятное, из старой жизни, – дурная кровь, уходи, к кошке, к собаке иди, на остров зелёный, под корень мыльный, – вот-вот вместе с кровью вытечет тоска, выйдет тёмное и тёплое, насылающее сны, уплывёт в пустой комариный живот вместе с тяжестью и тоской.
Но кровь в комарином животе была обычная, красная, и легче не становилось.
В другой комнатушке (три стены белые, одна из грифельной доски) надо было встать на весы, не такие весёленькие, как дома, – белые, внушительные. Испугалась – может быть, здесь стрелка более строгая? Может быть, качнётся не туда?
Куда нужно, качнулась стрелка, человек в белой шапочке – вряд ли доктор, слишком молодой – нахмурился, записал результаты.
– Что-то не так? – испугалась она. – Много?
Человек покачал головой и улыбнулся. Вроде бы не очень сердится?
Дал мелок, велел рисовать себя на стенке в полный рост – как представляешь. Рисовать было сложно – мелок крошился, осыпался и пачкал пальцы. Она очень старалась.
И белошапочнику не понравилось – снова закачался, закашлял. Велел прислониться к нарисованной картинке и сам обвёл. Потом разрешил отойти.
– Смотрите, – сказал. – Это что?
Жёлтый, с полоской от мела палец уткнулся в стенку с двумя контурами – внешний слабый, точно дрожащий, внутри – чёткий, как в кино, когда полицейский обводит контуром лежащее на земле тело. У внешнего от спины – длинная полоса, две полоски с кружком на конце.
– Это вот что, а?
Что-что, хвост.
Она закусила губу. Надо же было так попасться.
– Удивительный способ компенсации. – Что-то записал в своей книжечке, плохо-то как. – У-ди-ви-тельный. Редкий. Внешний контур – это как вы себя видите. Внутренний – это вы на самом деле. Замечаете разницу?
Да кто ж её не заметит. На глаза навернулись слёзы.
– Вы осознаёте разницу? Понимаете, что у вас в сознании – искажённый образ тела?
– Осознаю…
– И когда, по-вашему, он изменился?
Лёгкий вопрос.
– Когда я вышла замуж, – шевельнула губами.
Без сомнения, это был доктор, и вопросы он задавал настоящие, докторские – о тайном, о важном. Что ещё ему известно?
– Там, в церкви…
…душно в церкви, очень душно, спину ломит, спина болит, как же болит спина! Вечерние тени с писком попрятались в углах, ветер гудит погребальную песню, продувает насквозь, и плачут-заливаются лесные сёстры: на кого ты нас покидаешь, на что меняешь сокровища – мелкое золото берёзовых листьев, чистое серебро грибной пены, гремящий подойник, совиные крики, лёгкий бег сквозь сумерки, и молчит Муж, сжав единственный на свете рот.
Для чего же он молчит?
Пусть пожалеет, пусть погладит, у нас отваливается хвост, когда мы вступаем в брак, это так больно, невыносимо; пусть скажет хоть что-нибудь – и любимый голос заштопает эту дыру в темноту, разрежет узы, засыплет рвы: ты теперь с нами, ты моя.
Но Муж, который ещё не муж, едва разжимает губы: да, согласен.
– В церкви? – белошапочник поморщился. – Вы, э-э-э, соблюдаете посты?
Она изо всех сил замотала головой.
– То есть, с тех пор, как вы вышли замуж, ваше восприятие себя изменилось? Я правильно понимаю? Именно тогда вы решили, что должны терять вес?
Посмотрела непонимающе: при чём тут это? Как будто она собиралась разговаривать с ним про вес. Он должен был вылечить её от… от… научить её быть человеком. А не спрашивать про всякую ерунду.
– Вы оцениваете вашу семейную жизнь как счастливую?
Она хотела сказать «да», но в памяти ясно всплыло красное, несчастное лицо Мужа, дёргающиеся губы, то растягивающие в скобку, то округляющиеся в букву «о», – без звука, правда. Точных слов она не помнила, – они повторялись столько раз, что в конце концов стёрлись и как-то потеряли значение. Можно было отключиться и не слушать, просто смотреть, и всё будет понятно.
Поднятые брови – это «ты была совсем другой, ты изменилась». Вздрагивающая верхняя губа в чёрных точках сбритых волос – это «я больше так не могу». Побелевший нос – это «да у тебя же навязчивая идея!» Она оправдывалась: но ведь ты сам говорил, что мне нужно научиться следить за собой…
Длинный подбородок, из-за обиженной гримасы казавшийся ещё длиннее, – это «почему ты не можешь ничего сделать по-человечески?»
Но я ведь не человек, сказала она спокойно, ты же знаешь.
Рот Мужа стал как «о», потом – как скобка, а потом задвигался, меняясь: чтоб я больше не слышал этих глупостей! Тебе до сих пор это кажется романтичным, что ли? Ну познакомились на отдыхе, бывает. Всё было очень оригинально, э-э-э, необычно, как это сказать, даже естественно, но, может быть, уже хватит? Пора взрослеть?
Муж садился рядом, брал её руки в свои: мало ли кто чем увлекался, я всё понимаю, – красивая девочка в такой дыре, хочется сказки, все мы по молодости чудили, реконструкция-фигонструкция, экохиппи полоумные, трусы из крапивного волокна, – и ничего, вырастали как-то, вполне приличные люди. Не наркоманы какие-нибудь, в конце концов. Только не надо больше этого всего, ладно?
Говорил громко, внушительно – и сам себе верил.
Он вообще стал очень громким, Муж, и как будто стал занимать больше места с тех пор как его повысили, и начал очень поздно возвращаться. Она вспомнила, как трогательно он радовался этому повышению, и у неё не повернулся язык сказать – что ты, это же ничего не стоит, извини меня. Первое время она очень переживала – будь он в самом деле охотником, ей бы было куда проще ему помогать: лисы-соболи, погода там хорошая, в цель попадать… В городе получалось гораздо медленнее, – слишком большие расстояния, слишком трудно сосредоточиться; но кое-что всё же выходило.
В детстве они с сёстрами пугали друг друга страшными историями про людей – такой обманет, украдёт, увезёт в страшный край за солёной водой, где и зимы-то не бывает, а до дому надо бежать в железных башмаках, это уж всем известно; а то станет требовать великого богатства – подай ему сокровища лесные немедленно, и точка; а то запросит волчицей оборачиваться, когда любишься с ним, и вроде не убивать же, вот и привыкаешь, – люди, они такие, не знаешь, чего ждать. Но с Мужем всё обошлось, – он остался хорошим. По субботам приносил чашку с остывшим чаем, ставил рядом с подушкой. По воскресеньям – обязательно возил в заповедник, или хотя бы в парк, хоть и жаловался на скуку. Шутил иногда, что как станет начальником департамента, сразу закажет ей в интернете волшебный тридэ-шлем: пусть надевает и гуляет себе по квартире, а шлем будет показывать ёлки, ёлки, бесконечные ряды ёлок всех цветов, как тебе не надоест на них смотреть каждую неделю, патология какая-то... Но если заплакать, то обязательно обнимет, потрётся колючей щекой о плечо или обо что там придётся: ну-ну-ну, ты же моя лесная ведьмочка, да? Да?
Белошапочный врач улыбнулся на этот раз выжидательно и так терпеливо, что ей стало неудобно. Надо было что-то ему ответить, надо…
Вот! Нашла!!
– В пределах нормы, – красивые, очень человеческие слова. Она немножко гордилась тем, что вовремя вспомнила такие слова. – У нас всё в пределах нормы. Это важно, да?
– Понятно, – ответил врач. Кажется, слова никакого впечатления на него не произвели.
Некоторое время он что-то молча писал в блокноте, поскрипывая пёрышком – у него была настоящая золотая ручка с пёрышком, – покусывая бесцветную губу. В комнате горели лампы, и серенький дневной свет мешался с их нарядным мерцанием в ядовитую, режущую глаза кашу. Это напомнило ей первые дни в городе, когда она всё никак не могла заставить себя уснуть, – слишком светло, слишком шумно, и очень не хватало величавой, спокойной, живой темноты, полной проблесков, и чьих-то светящихся зрачков, и мелькающих среди ветвей теней, всяких-превсяких – гладких антрацитово-чёрных, и перламутрово-белоснежных, покрытых шёлковой шерстью, но больше всего – серых, прозрачных, лёгких, созданных, чтобы прятаться, и таиться, и бежать.
Первое время, уже лёжа в постели, она всё представляла их, чтобы заснуть, и действительно засыпала, – но потом запретила себе так делать, раз навсегда решив, что если хочет жить в городе, то должна перестать представлять себе всякую ерунду. А к свету можно привыкнуть.
И действительно привыкла.
Врач всё писал.
– Вы меня вылечите? – робко спросила она.
– Мы вернём вас к нормальной жизни! – ответил он вдруг с готовностью, не переставая быстро писать. – Вы станете прежней, верьте мне, это возможно!
Прежней? Что он говорит?
– Лечение займёт недели, ну пусть месяц. Даже пусть два. Вы должны набраться терпения. Так сказать, вы же потеряли здоровье не в один день, так что глупо ожидать, что мы вас в один день поставим на ноги, верно?
– Верно, – бесцветно согласилась она. – Мне к вам нужно приезжать каждый день, да?
– Что вы! – прянично улыбнулся доктор, поднимая голову от листка. В глазах у него плескался ядовитый свет, и сами глаза вдруг показались ей старыми-старыми. – Зачем же вам мотаться. Шум этот, дорога два часа туда-сюда в один конец… Устаёте, наверное, от транспорта?
– Устаю, – кивнула она, удивляясь, как это он всё так хорошо знает. – Но как же тогда?
– А заявление на госпитализацию подпишите, да и все дела, – он подтолкнул к ней листок и своё золотое пёрышко, и она взяла эту ручку, и подумала о том, какое оно красивое: гладкое, с золотым пеликаном, и как приятно будет поставить им крупную синюю подпись – совсем как на свадьбе.
– А потом домой? – спросила она, старательно выводя фамилию Мужа на листочке.
– Ну как же домой, – врач всё улыбался и улыбался, мерцал глазами. – Потом в стационар. Вас проводят… Вещи все с собой?
Ужас! Про вещи-то она не знала!
– А какие вещи? – она закончила с подписью и тоже смущённо улыбнулась доктору, надеясь, что не сказала ничего страшного.
– А любые! – радостно отозвался доктор, ни капельки не рассердившись. – Косметика, халатик, тапочки… Да вы не волнуйтесь, – он протянул ладонь через стол, – если забыли, то ведь можно попросить, и привезут. Вам же у нас не ночь переночевать, верно?
– Я не могу у вас ночевать, – сиплым от возмущения голосом сказала она. – Я замужем. Мне нужно дома ночевать.
Ей вдруг стало жалко молодого доктора со старыми глазами, как не жалела она ни бородатых охотников, ни шумных деревенских парней, которых её весёлые одинокие сёстры, бывало, заводили в чащу – осоловевшие от восторга, те даже и по колено в болоте тянули вымазанные в тине руки: коснуться напоследок брезжащих в трясинном тумане светлых круглых коленок, мерцающей ступни, мягкой шёрстки на хвосте.
Доктору хотелось всё объяснить, хоть в объяснениях не было, она знала, никакого толку: кто пожелал лесную деву, тот уж навеки ранен, и не будет ему покоя.
Но она всё-таки объясняла, как могла, – и про то, что нельзя переступать границу, и про хвост, который если уж отвалился, то обратно не приставишь, и про то, что есть места – и есть места, и если уж она пришла в дом Мужа, то место её там.
А что будет, если уйти от мужа? – Чур, чур, нельзя спрашивать такие вещи! Иные верят, что вернёшься обратно в лес к сёстрам и снова отрастишь хвост, только это всё сказки для пуховых детей, которые и шерстью-то не покрылись как следует. Может быть, когда-то так и было, только теперь всё по-другому: города другие, и леса другие. Никуда не вернёшься, а станешь Тенью – тёмной, высокой старухой с дырою в спине, с жёсткой лохматой кожей, с белыми молодыми зубами. Все знают, – если кто из сестёр поиграет с человеком, то не со зла, и нет в этом никакого оскорбления законам, одно молодое веселье. Но Тени уже не играют. Они едят мясо.
– Едят, значит? – сипло переспросил доктор. – Это плохо – есть мясо?
Она кивнула.
Он вообще слушал очень внимательно и больше уже не писал, а только смотрел, изредка кивая и покусывая губу. Бедный-бедный. Куда тебе лечить.
– Вы, видимо, очень любите мужа? – грустно спросил.
Да что ты с ним будешь делать. Тебе бы только про любовь. А у лесного народа, и у горного народа, и у тех, что живут в полях, есть места – и есть места, она же всё объяснила. Её место – с тем, кому обещалась.
– Ну хорошо, а если он сам хочет, чтоб вы побыли у нас? Если он разрешает?
Она удивлённо открыла рот да так и застыла, не зная, что ответить на такую явную глупость. Разве люди могут разрешать? Люди могут отказаться, это да, разорвать связь, позвать колдуна, чтоб воткнул в порог иголки, углы законопатил полынью, чтоб произнёс крепкие слова, запрещающие лесным возвращаться в дом, – но ведь она ничего такого не сделала, чтобы Муж от неё отказался, она так старалась быть хорошей…
А доктор, пока она молчала, заговорил, всё так же грустно и непонятно. По его словам выходило, что Муж сам очень настаивал, чтобы она осталась ночевать у белого доктора, осталась жить в больших вежливых комнатах, а питание здесь строго диетическое, кстати, и разрабатывается ин-ди-ви-ду-ально, в том числе постное, пусть она не волнуется, и надо же пожалеть человека, подумать о нём в первую очередь как об очень уставшем человеке, о заботливом, ответственном человеке…
– О каком человеке?
Доктор говорил быстро, гладкими круглыми словами, и, сколько она ни вслушивалась, смысл его речей ускользал, точно хвост весёлой лесной сестры из рук замороченного, заворожённого юнца: только что был рядом – и вот уже у дальней ёлки. Только тревожный ветер свистит над болотом.
– О ком подумать, как о человеке?
– Да о нём, о муже вашем, – врач, видимо, сам утомился сыпать свои камушки и последние слова произнёс совсем ясно. – О ком ещё?
Нет, ошиблась: совсем не очарован был этот доктор.
– Поверьте, он бы не обратился к нам, если бы не крайний случай! Он устал, издёргался…
– Он что, от меня отказывается? – ветер внутри гудел тоскливо, жутко. Она зачем-то встала, аккуратно одёрнула свитер.
– Вы нуждаетесь в специальном уходе, которого он не может вам обеспечить. В глубине души вы же сами всё понимаете.
Он зачем-то похлопал ладонью по её красивой синей подписи.
И тогда она развернулась и побежала.
Сначала неловко, переваливаясь с ноги на ногу, подворачивая каблуки, потом всё быстрее, всё увереннее – как будто и в самом деле у неё опять вырос хвост, и держать равновесие на бегу было так же легко, как гоняясь за сёстрами в зелёном лесу. На пути встала мотыльковая медсестра – она слегка толкнула её в обтянутую белым грудь, и девушка, ойкнув, села на пол. Взвизгнула где-то за спиной женщина-туча.
Дальше, дальше.
***
Ноги – новые, чудесные, лёгкие ноги – сами вывели её к дому, занесли на девятый этаж, поставили перед знакомой дверью. Ключ легко повернулся в замке. Не торчали в пороге тонкие, как лунные лучи, обжигающие холодом иглы, и окна были распахнуты, как она сама оставила их, уходя к страшному доктору. Ни веточки полыни, ни крошки отравленного освящённого хлеба.
Успела. Переоделась в халатик – синий, с широким поясом и вырезом в виде буквы, его любимый. Посидела на кухне, вглядываясь в сумрак. Отдыхала.
Муж открыл дверь своим ключом – не позвонил, не рассчитывая, видимо, уже никого застать.
Напряжённо прислушивалась: вот он замер на секунду, вот пошевелил носком ботинка сброшенную в спешке туфельку. Кашлянул.
– Здравствуй, Заяц, – тихо сказала она из комнаты. Не то чтобы голос мог измениться так быстро, но лучше было не рисковать.
– Ты что, не ходила никуда? – крикнул он так отчаянно, что зазвенели стеклянные безделушки в высоком стенном шкафу.
– Ходила, почему, – откликнулась она. – Недавно пришла.
– И… что врач сказал?
О, врач сказал, что с ней всё в порядке. Всё, как это он сказал, в пределах нормы, вот. Велел больше гулять, хорошо питаться… Не нервничать по пустякам. Впрочем, ей тут записали на бумажке, какие-то лекарства, надо будет купить. Кушать будешь?
– Мило, – сказал муж чужим деревянным голосом. И повторил: – Мило.
Разве что-то не так? Он из-за чего-то расстроился?
– Всё так! – снова лязгнули стеклянные зверьки в шкафу. – Ну, с этими я разберусь. Надо же, вроде бы приличный специалист…
И больше уже нельзя было терять времени – он опасно закопошился по карманам, зашарил, видимо, в поисках телефона. Этого нельзя было допускать. Она вышла из комнаты и поплыла к нему – бесшумная, лёгкая, босыми ногами едва касаясь пола. Свет муж так и не зажёг, удачно.
Подошла вплотную, прижалась, вдыхая родной запах, упоительный, как аромат поджаренной корочки, когда вечер холодный, и не ела весь день, и торопишься домой мимо французской булочной.
Провела кончиком языка по солоноватой коже над воротником.
– Ну, ну, ты чего, – он попытался разжать её руки, но куда там. – Погоди, дай разденусь хоть…
Она льнула и льнула, оплетала его руками, вылизывала напряжённую жилку на шее – внутри у неё сделалось сладко и темно, как всегда перед этим, и он отозвался, откликнулся на её зов, задышал сквозь зубы, сунул ладонь в вырез халатика и погладил там, но вдруг остановился.
– Кофточку-то зачем поддела, – пробормотал он. – Сними…
И это было всё, что он сказал.
Осторожные холодные пальцы легли на его губы, скользнули в рот. Потом он изо всех сил дёрнулся раза два, и даже вдохнул ещё раз, когда зубы, впившиеся в его плоть, на секунду разжались. Но закричать уже не успел, – зубы сомкнулись вновь и вырвали горло.
Она прижалась теснее и стояла, покачиваясь, пока ноги не начали подкашиваться. Тогда она мягко опустилась на колени и легла на спину, новыми, сильными руками опрокинув тяжелеющее тело на себя, и вытянулась, откусывая маленькими кусочками, чувствуя, как в рот льётся сладкое, тёплое, пахнущее. Живот и плечи слегка покалывало – жёсткая шёрстка продолжала расти, пробивалась наружу, как трава из-под земли, щекоча непривычную кожу, и где-то в кармане у бывшего мужа разрывался телефон – может быть, это звонили из клиники, и в ближайшее время с этим, конечно, придётся разобраться.
Но сейчас было так спокойно и уютно, от сытости приятно кружилась голова, и совсем не стоило беспокоиться из-за мелочей.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-5
-
-
21.06.2014 в 21:16так рада увидеться с вами на Радуге )))
Леориэль, спасибо за оценку!
-
-
02.07.2014 в 10:46немножко длинно получилось )
-
-
05.07.2014 в 21:09-
-
11.07.2014 в 19:54-
-
20.07.2014 в 21:49-
-
23.07.2014 в 01:38-
-
23.07.2014 в 02:07-
-
23.07.2014 в 02:08-
-
23.07.2014 в 10:45-
-
23.07.2014 в 11:28-
-
23.07.2014 в 12:06-
-
25.07.2014 в 18:44Теххи Халли, а продолжение внезапно будет ))) Очень радует, что его потенциальная возможность угадывается!
-
-
25.07.2014 в 21:43Продолжение это гуд)
-
-
25.07.2014 в 21:55мне очень приятно, что именно вам понравилось *_*
а я вас нифига не узнала в "Новом имени2, такшто это был тот ещё сюрприз, хотя казалось бы, можно было догадаться )))
-
-
25.07.2014 в 22:42-
-
25.07.2014 в 22:51